* * *
Камни обомшелые лобасты. Старые, как ящеры, мосты. Шар взлетает, выбросим балласт, и Поплывём к сиянию мечты.
Водомётов слюдяные струи Радугу, столь зыбкую, дают. А гитары переборы струнные Пьяный вечером сулят уют.
Жемчуга реальности! Проходы Лабиринтами библиотек. Золочёные собора своды, Рвущийся к высотам человек.
Жемчуга реальности цените, Ибо есть они – всегда, во всём. Каковым бы ни был ваш правитель Как бы горести не сотрясали дом.
* * *
Но не нужен идеальный мир Человеческому стойлу вовсе. По грехам мы изучаем прописи, Эгоизмом полня каждый миг.
Там, где власть, интриги столь сильны, Что добро законопатят в щели. Дьявольски прозрачны и ясны Власть имущих сумрачные цели.
Томас Мор – мечтатель и поэт – Верил в улучшение породы. И развитье не считал за бред, Прозревая золотые годы.
И жестоко был казнён… Теперь Каменный глядит на воды Темзы. Мы покуда адовые темы Развиваем – войны, и т. п.
* * *
* * *
* * *
О ПОЭЗИИ АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА
(стихотворение в прозе)
Густота платоновской прозы прорепетирована в его поэзии.
Проза Платонова – феноменальная, обжигающая, корневая, шаровая – имеет два противоположных вектора: один – земельный, пищевой, нищий, мечтающий стать толстым, другой – сияющий в направлении русского космизма, своеобразие философской линии, перекликающейся с мыслями Н. Фёдорова и К. Циолковского.
Но – проза Платонова тяжела, порой кажется, что это заговорила глина, корневища, кора.
Или скорбь.
А поэзия?
«Мы будем есть пирожного куски»
Серебрится надежда, играет, становится радужной, переливается.
Да и время, сквозь жуть и кровь его, сквозь поход за всемирным счастьем, обернувшийся трагедийной гаммою бытия, было насыщено огромной энергией радости.
И куски пирожного казались само собой разумеющимися.
И, хотя взрыва, который произошёл во прозе Андрея Платонова, сделав её ярчайшей в своём веке, в его поэзии не произошло – она, платоновская поэзия, была тем репетиционным залом, где он настраивал инструмент своих будущих романов, повестей, рассказов.
ДОСТОЕВСКИЙ, КАК ПОЭТ
(стихотворение в прозе)
Достоевский, вероятно, очень удивился, коли назвали бы его поэтом – тем не менее, капитана Лебядкина не представить без его кривобоких, шатающихся стишат, как самого Достоевского не представить без эпилепсии.
Органично вотканные в разноплановую и вместе единую ткань великого романа, стихи эти – сумасшедшие вирши, скорее – служат дополнительной характеристикой одного из важных персонажей…
А коли стихи не характеризуют автора – то грош им цена.
Жажда Достоевского быть поэтом в изначальном – рифмующем, в столбикпишущим смысле - очевидна, и именно она придаёт поэтическим опусам его персонажей естественность, даже при налёте графомании.
И (из Карамазовых уже) эта ножка, которая разболелася немножко – также важна, как встреча Ивана Карамазова с чёртом.
Достоевский был во многом поэтом – если под поэзией понимать стихию, из которой возникает гармония; но и собственно поэтические его тексты интересны: дополнительным штришком к гигантскому космосу, что нёс в душе классик.
