ЛИВЕНЬ, ДОЖДЬ, СОЛНЦЕ…
Летний снег – тополиный пух – скапливается у паребриков, убеляет траву, точно подчёркивая возраст оной – хотя какой возраст у травы…
Грифон с открытой пастью тянется по небесным слоям, он плывёт медленно, тушей своею наводя сетчатую тяжёлую тень; из него выделятся арфа, но музыки небесной не услыхать; над арфой возникает дворец, от какого отслаиваются волокнистые колонны, арки его, изгибаясь, распадаются, то мерцая опалом, то играя сиреневым цветом – и лить начинает сразу, густо, закручивая различную, многоярусную листву, какой больше, чем человеческой биомассы; сгустки тополиного пуха замешиваются в жиденькое тесто, но никто ничего не испечёт из него.
Тяжёлый небесный транспорт с тугими проворотами колёс движется, теряя собственные силы по мере попадания в неизвестность, в условные тоннели будущего, в едва означенные лабиринты грядущего; вместо ожидаемого ливня получается скромный дождик, лилово окрашивающий пространство; и зонты мелькают часто, если смотреть с высоты этажа, на коем обитаешь.
Тоже надо выходить, забрать малыша из сада; в бессчётный раз оглядеть страну дворов, органично соединённых в гирлянды; и… брать ли малышу зонт?
Да, наверно, под ним, прозрачно-голубым, похож он на шагающий грибок…
…вперебив всплывает: отойдя на несколько метров от пустующей вечером площадки, в разливе травы нашли шампиньоны, рассматривали, присев, и малыш трогал чёрно-белую шляпку пальцем, потом, подхватив палочку, хотел выковырнуть гриб, но ты не дал – Не стоит, малыш, пусть растёт.
И малыш сидел ещё несколько минут на корточках, глядел заворожённо, выдувал нежный, как он сам, шарик звука: Гиб…
На нитях дождевых остатков повешен воздух: точно реянье крыл: эльфы летают, феи мелькают меж ними, но желания исполняются только логичные и без участия волшебных палочек.
Сирень, густо благоухающая у входа в сад – томительно-обволакивающий запах, приятный, привычный.
- Смотри, малыш, какие красивые гроздья!
Малыш глядит на сирень, точно изучая её, стремясь понять метафизическую сущность густого цветения.
В луже под кустом мокнут сбитые трубочки цветов.
- Папа, где киска?
На той неделе, когда выходили из сада, пегая кошка сидела на ступенях не высокой горки, и малыш стоял напротив неё, глядел, норовя погладить.
- Убежала, сынок. Не будет же киска сидеть на одном месте несколько дней!
Дорожка между кустами и травами; ступеньки, ведущие к решётчатой двери; кодовый замок; тонкое сияние краткого звука.
Лужи всюду, потоки - течение гладких и бурных, прозрачных и мутноватых вод, завитки, напоминающие странный орнамент, коды узоров, краски не ласкового июня.
Прыгает по лужам малыш; солнце, взявшись за работу, быстро реорганизует небо по своему – и сияет оно, лучась золотисто: сияет, отвечая всем малышам, всей радости мира, всему цветению жизни.
ЗООПАРК
Зоопарк нависал ярусами чудес, громоздился торжественно, играл цветами и формами; дорожка переходила в дорожку, новые помещения появлялись, разные животные выходили из области детских мечтаний.
- Сон, папа, сон…
- Слон, малыш. Да.
Огромная серая гора задирает хобот, и бивни точно прободают клочки пространства.
Малыши толпятся, слышны восторженные вздохи.
Тигр мечется по клетке – туго, упруго пружинят его шаги, оранжевое золото вспыхивает огнями на великолепной шкуре, и голова прекрасного зверя массивна, как лапы тяжелы, внушительны.
- Смотри, сынок, его хребет – будто горный, да?
- Похоже. Ему тесно, наверно, папа.
- Пожалуй. Может, и не надо его в клетку.
За пространством воды – медведь: белый, а по сути с желтоватой, клочкастой, огромной шубой; он лежит, не желая движений, не видя в них необходимости; он лениво поворачивает большую голову, и кажется, наблюдает за пришедшими за ним наблюдать.
Шум обезьянника, где шимпанзе корчат рожи, потом ловко взлетают на стволы, качаются на лианах, используя хвосты, как лапы; а павиан свиреп, и когда разевает пасть, малыш шарахается в сторону, боится быть укушенным.
…мелькает в мозгу отца: зоопарк в Таллинне, сам он – мальчишка, и в небольшом вольере с тюленями меняют воду. Детвора толпится вокруг, жадно вбирая каждый кадр из мерно длящегося кино, фиксируя всякую крошку воплощённой яви – маленький тюленёнок, ловко орудуя ластами, забирается на каменный пандус, и, улыбаясь, скатывается в воду. Плюх! Слышится и показывается голова малыша, и снова он, ловко-ловко лезет вверх, и снова на лице его улыбка. Такое бы счастье испытать, сам улыбаясь воспоминанию, думает отец.
- Па, что это за птица? Нос какой, а!
- Это тукан сынок.
Кажется, могучий ключ сейчас перевесит пёстрое тело, чьё райское оперение говорит о других мирах.
…и снова мелькает воспоминанье: на ВДНХ, позади шатров – цирка что ли? Не знал, что здесь был – на газончике, ограждённом легко, тигрёнок с дрессировщиком. Тигрёнок хоть мал, но чувствуется грядущая стать, и даже небольшие лапы мнятся крупными, серьёзными – царапает деревянную скульптурку, балуется, как человеческое дитя, и дрессировщик глядит на него ласково, как отец, и снова малыши толпятся вокруг.
Дети заходят в зоопарк, покидают его, неся радуги воспоминаний и пригоршни впечатлений; дети в сопровождении взрослых, которые, коли по сути, такие же дети, только выросшие; движение идёт – постоянное, праздничное, ибо не растянуть праздник на всю жизнь, даже и пытаться не следует.
КРОВЬ ИЗ ВЕНЫ
Иногда вспыхивало в мозгу – и дранные ободки мерцали в сознанье: детский сад, приехавшие брать кровь врачи, и массивная, белохалатная тётка с вороньим гнездом на голове, колет палец… раз… другой, кровь не идёт, страшно мальчишке…
На всю жизнь осталось, застряло в карточках подсознанья страхом – сдавать кровь.
Из вены тоже раз долго не могли взять – давно-давно, и до сорока пяти дожил, не зная, своей группы крови.
Однако потом вынужден был сдать, и ничего, гладко прошло.
…бессобытийность жизни, просто клёклая масса затягивающих дней; жизнь у него такова, что утром сходить в поликлинику, сдать кровь из вены - событие; надо натощак, значит нельзя и закурить; медленно тянущееся время, или капли минут, падающие вяло в сосуд сознанья, и без того переполненный, когда человеку под пятьдесят.
Лето холодное, неприятное; несколько тёплых дней июня можно отнести к раритетам, а так – дожди, серое небо, шквальные порывы ветра, раз завершившиеся ураганом с поваленными деревьями, порушенными остановками, жертвами.
…пора ли идти? Сколько до поликлиники – пять минут? Семь?
Вечный страх очереди, не страх даже – а муторный морок, хотя теперь талоны - никто не втиснется…
Капает дождь, сереет платина неба, двор знаком до последней прожилки, и всё равно – нравится он, уютный; на стенах котельной берёзовые рощи прозрачны, легки, и машины поблескивают лаково.
На переходе вытащил мобильный, используемый вместо часов: пять минут прошло, ещё десять до укуса пчелы? Или осы?
Летающие цветы – пчёлы, чудесны; и какие узоры скрыты в только извлечённых сотах! как тепло и золотисто блестит в них трудно добытый мёд, как…
Переход завершён, далее обогнуть одну из коробок общежитий: огромные, кажутся они плоскими, великан, коли толкнул бы, завалились тотчас, но… где видал великана, кроме своих фантазий?
Бахилы взял с собой, надевает в коридоре.
Две тётки судачат – о препаратах, зарплатах; мало народу ещё. А перед лабораторией – очередь: старики в основном; кажется, им больше развлечение, чем необходимость, хотя… кто знает, не был никогда стариком, хотя в школе именовали именно так: интеллектуальный старичок.
- Здесь вызывают, да?
- Да, да, - зашумели.
- У меня диабет, - прошамкала бабка с лицом, напоминающим древесную кору. – Меня не пропустите?
Но это не к нему, он уже у двери, и ражий эмчээсник, на ходу надевая фирменную куртку, выходит как раз тогда, когда звучит его фамилия.
- На стул положите куртку и сумку.
Кладёт, садится, закатывает рукав, не смотрит.
Быстро всё, моментально – у пчелы слишком длинное жало, но почти не ощущает его в вене, и потом всё же глядит на пробирку, полную густой, чёрно-багровой плазмой.
- Подержите пять минут, - проспиртованная ватка прижимается к локтевому сгибу.
Благодарит. Прощается. Уходит. Сидит несколько минут в коридоре, потом спускается по ступенькам, с наслаждением закуривает.
Дождь перестал, но серое всё вокруг, волглое. И по дороге домой почему-то кажется, что кровь течёт по руке.
ТОЖЕ МЕЛОЧЬ
Три ступеньки выводят из подъезда: серые, истоптанные несколькими уже поколениями; а скамья удобна, широка, и редко сюда забредают бомжи, а в основном сидят соседи – болтают, потягивая пиво, покуривая.
Обогнуть котельную, берёзовая роща на которой никогда не теряет чудесной апрельской свежести, пройти узким асфальтовым перешейком между типовым, кирпичным, Трою превышающим размером домом и стоянкой машин, по боку какой идёт овальная клумба; войти в другой двор, где пёстрая детская площадка с закрученной улиткой горкой находится в тени, а бурное движение близкой улицы ощущается тенью звуков…
Ещё один перешеек – между зелёным пространством с могучими тополями и решёткой дома повышенной комфортности: а когда-то коммуналки царили - теперь, глянь, смотрит высокомерно широкими окнами.
В полуподвальном этаже соседнего дома помещается мастерская, где и фотографии можно сделать, и распечатать необходимый из интернета текст: туда и идёшь.
Вниз, в полутьму ведут ступени; но неожиданно просторный коридор светел: огни горят, синевато-белый свет ложится единой массой, и пожилой человек переминается с ноги на ногу, ожидая, когда вылезут из принтера необходимые ему листы. Пришёл с тем же, с чем ты.
Две тётки работают тут – одна невысокая, круглая, разговорчивая; другая с нервным тиком, резкая, молчаливая.
- Вы что хотели? - адресуется к тебе невысокая.
- А вот распечатать мне бы… с флешки…
- Подождёте пару минут? Или – Мань, ты свободна?
- Да.
- Давайте ей флешку.
Вероятно, невысокая тётка главная.
Флешку протягиваешь другой. Та, ловко и привычно манипулируя, вставляет её в гнездо, спрашивает, откуда печатать, узнаёт – в цвете ли…
Пожилой человек, получив необходимое, достаёт мелочь, расплачивается, уходит; и ты, как он только что, переминаешься с ноги на ногу, пока, наконец, не распускаются листки-цветы твоих стихов из газеты.
Тоже мелочь.
Прячешь листки в пакет, с шуршанием извлечённый из кармана; выходишь, разматывая обратную ленту пути.
На дом, некогда хранивший в себе коммуналки, глядишь с аппетитом, представляя, каковы в нём теперешние квартиры.
Лето струится славными зелёными лентами.
РОСКОШЬ И МЕРЗОСТЬ ЖИЗНИ
Сухой, поджарый, седоволосый пересекает спортивную площадку под открытым солнцем; тело его блестит, он идёт к очередному станку…
Малыш бежит к свободному – вернее, свободна одна его часть: на другой пожилой дядька, упираясь ногами в металлические подставки, отъезжает назад, и опускается.
Свободная часть станка упирается в кусты сирени, и малыш стряхивает с сиденья острые пёрышки цветов…
Пожилой встаёт, говорит отцу:
- На эту садитесь, там кусты мешают.
- Ага.
Малыш веселится, думая, что это качели такие: занятные, удобные…
Потом они идут с отцом по бульвару, идут под сиреневыми, пышно пахнущими кустами, затем под нежными, живыми арками тополей.
Они снова входят в ароматное царство сирени, и выбираются на небольшой пятачок, уложенный серый плиткой. Две девушки делают упражнения; солнце играет, улыбаясь им.
На дальней скамейке сидит некто, и около него стоит полупустая бутылка водки; лицо человека не разглядеть: сжимая голову руками, он блюёт, и мерзкий, хлюпающий звук поганит воздух.
Девушки, тренируясь, не обращают внимания; а отец, ведущий за руку малыша, оборачивается неприязненно.
Роскошь и мерзость жизни союзны: переплетаются они, оставляя пятна в памяти.
Вдруг вспоминает отец: шёл по этому же бульвару, оглянулся, увидел: человек сидит на металлической решётке, просто сидит, и, на какое-то мгновенье раньше ломающегося с шумом, падающего тяжёлого сука, вскакивает, отбегает.
Огромный сук, массивно обременённый листвою, лежит там, где он сидел.
Интересно, что подумалось? Ужас ли отчётливо мерцал в мозгу? радость?
Они выходят с малышом с территории бульвара, пересекают улицу, и удаляются по направлению к открытому скверу, изрезанному ниспадающими тропками, и буквально начинённому разными детскими площадками.
КЕПКА-НЕВИДИМКА
В прошлом месяце сыскари города потрясены были суммой преступлений – краж – каковые оказалось невозможным расшифровать. Деньги пропадали из касс магазинов – но как!
Посреди дня, к вечеру, или утром неизвестная, плавная, как волна, весьма ощутимая сила отталкивала кассирш, отодвигала ящики, и деньги выплывали по воздуху, точно подчинённые невидимым пассам, после чего исчезали.
Обалдевшие продавщицы кричали, размахивали руками, пытались хватать купюры – исключительно крупные – но та же незримая сила отталкивала, оттесняла их.
Им не верили, но… под влиянием обстоятельств… Устраивали… не засады, но пункты наблюдения, и, поражённые сыскари видели: действительно всё так, как говорят продавщицы: вот их отталкивает нечто, вот вскрываются ящики, вот плывут деньги.
Устраивались совещания, привлекались не традиционные эксперты, но результата не было.
Потом кражи прекратились.
- А как ты хотел? Месяц попользовался – отдавай кепку другому.
Привыкший к бедности, тощий, одинокий человек глядел на темнолицего, и какого-то… точно реющего в пространстве… даже не сказать человека, и судорожно сжимал волшебную кепку.
- Ты сказал – можешь пользоваться.
Раздался смех – тяжёлый, угрюмый.
- Да. Ты и пользовался. Теперь будут пользоваться другие.
- А я?
- А ты оставайся с тем, что наворовал. Выл ведь – за что тебе такая планида? Вот она изменилась… Ха-ха… Слегка.
- Не так уж много я…
- Отдавай, отдавай. Больше тебе не положено пользоваться.
Кепка-невидимка вырвалась из рук человека, как выплывали купюры из касс, сделала зигзаг в воздухе, и оказалась в руках… мага, скажем так. И он растаял, оставив после себя шлейф злобного смеха.
Человек вздохнул. Он стал вытаскивать из разных мест деньги, разглаживать их, раскладывать, считать, припоминая, как действительно выл, проклиная неудачливость, как… чего только не пробовал, устраиваясь на разные работы, получая гроши, как…
Вспомнил и собственное веселье, когда совершил первое ограбление, и подумал ещё, будет ли новый владелец кепки действовать так же, как он.
- Ладно, - сказал он вслух. – Всё же столько денег я никогда не видел.
Он отделил пятитысячную купюру, и пошёл покупать водку с закуской.
