ПРОЗАИК И ПОЭТ
Волнами боль накатывала, качая сердце, как лодку.
Сжимал зубы, стискивал сильнее руль, и леса, темневшие с двух сторон дороги, казалось, мешали пути.
Он съехал на обочину, остановил машину, весь сжался, сживаясь с ритмами боли, и, приняв таблетку, стал ждать, когда отпустит.
Сладко потекло во рту, лёгкая мгла опустилась, и вдруг понеслось, закрутило, замелькало – все недолгая, 25-летняя жизнь мгновенно, точно в один – сверх-пёстрый и усложнённый кадр вложенная - пронеслась перед внутренним взглядом: был тут и манеж, где засыпал, откидываясь, и ласковая песня мама, и как выводил, точно живого питомца, велосипед из дома, и мчался московскими дворами, и пышные шары школы, и золотые листья надежд, и годы сочинительства – разного: счастливого и мучительного; и книги, изданные за свой счёт…
- Да, представляю его, - говорила добрейшая издательница поэту, читавшему вёрстки своей книги у неё дома, - отгоняет машину к обочине, выключает мотор. Знаете, он славный человек был, светлый, и проза у него такая – светлая, прозрачная.
Она протянула поэту книгу: в переплёте, основательно изданную.
- Рассказы, в основном. Почитайте. Повесть одна тут, ещё немного статей.
- Спасибо, почитаю, - отвечал поэт, делая очередную поправку.
Женщина захлёбывалась благодарностью – грустной, по сути: слова переплетались со вздохами, и чувствовалось, как мучительно ей теперь, как муторно на свете.
Она позвонила поэту, взяв телефон у издательницы, ибо поэт сочинил стихи памяти её сына – писателя, не ставшего известным, но разве важно это матери…
Да, приехав к издательнице за новым номером альманаха, он отдал листок с машинописью:
- Вот… - сказал, точно колеблясь, - стихи памяти того парня… Что за рулём умер.
- Спасибо, ой, да, не ожидала. Обязательно матери его передам.
И вот звонит она, благодарит.
Он отделывается дежурным:
- Не стоит… что вы.
Но она благодарит опять, говорит, как он угадал сущность её сына, как точно всё передал в коротком стихотворении.
Наконец, прощаются, вешает трубку.
Он смотрит в окно, думая, не выйти ли, пройтись, и тоже представляет: молодого человека, сжавшегося от боли за рулём, машину, остановленную у обочины, смерть, уже вошедшую в тело.
Он вздыхает, и снова садится писать.
КРОШКА ЖИЗНИ
И, посмотрев на дочку с тонкою нежностью любви, как смотрела всегда, спросила довольно тихо:
- Гусёнок! Какую куколку ты хочешь?
Девочка напряглась, насупилась:
- Я не гусёнок. – Ответила недовольно.
- Извини, Леночка, - тотчас поправилась мать.
Вышли из магазина и девочка вертела новую куклу, рассматривая и так и этак.
Раньше ей нравились такие обращения: гусёнок, лебедёнок, но раньше – было раньше…
Быстрой лентой мелькала школа, девочка вытягивалась, росла, и мать, работавшая в библиотеке престижнейшего вуза, знала, что предпримет все усилия, чтобы дочь поступила, закончила один из факультетов, сулящих теперь безбедное существование.
Она действительно сделала всё возможное: ходила к ректору, впрочем, этот порядок был заведён для своих, чьи дети поступали, работала в приёмной комиссии, а что знала в институте всех, кого нужно было знать – ничего особенного: общительна сама, эрудирована, интересна.
И Леночка училась, и преображалась она: бурная любовь на первом курсе, закончилась замужеством и почти проваленной сессией: снова хлопотала мать, вытаскивая, корректируя, что можно, и – ничего страшного не случилось: дочка училась дальше, набирала обороты, блестяще вгрызаясь в бухучёт.
Муж жил у них, стал рано зарабатывать – и много: уже на втором курсе ездили отдыхать в Таиланд.
- Всё отлично у нас, - рассказывала своему сотруднику, поэту, вынужденному работать тут…
- Угу, - отвечал. – Папец-то не пьёт?
Ибо муж её пил.
- После операции не очень. Хотя рвётся всё же…
Мелькало всё, тянулись дни, противореча общему этому мельканию, быстроте…
Вот и Леночка уже работает в крупной кампании, вот заработки её кажутся фантастическими: иногда заходит к матери на работу: жёсткая, худая, стильная…
Она развелась давно с мужем, тот уехал в Молдавию, откуда был родом, женился снова, а она стала жить гражданским браком с бизнесменом.
Родителям куплена квартира.
Но отец умер – недолго протянул после операции на сердце.
А мать вышла на пенсию – не за чем больше работать: они путешествуют по Европе, и у Леночки хватает денег на всё: всегда были близки с матерью, а у гражданского мужа её аж две квартиры: одна в Германии, другая в Швейцарии.
Иногда мать её перезванивается с бедолагой-поэтом, болтают, тот мрачен всегда, но стремится не показать, что жизнь свою неудачей считает, нелепостью…
А потом ему позвонила Лена, сказал, что мама умерла, спросила – придёт ли на похороны?
Он пошёл.
Двор морга около большой больницы в центре: каменный двор; вспоминается словосочетание: каменный мешок.
Жёсткая и стильная, Лена разговаривает с похоронщиком, а людей всего пять человек… нет, шесть, - вон ещё спешит женщина с работы.
И долго едут в прокалённой машине: полыхает июльская жара, течёт маревом, плавя сознание, едут к пригородному кладбищу, где сосны так высоки, будто рвутся в запредельность, указывая вектор душам, сияют розоватой корой.
И, над гробом бывшей начальницы, поэт вдруг вспоминает историю про гусёнка, которую рассказывала давным-давно, делясь переживаньями за дочку, не зная, как та устроится в жизни, считая её слабенькой, и, поглядев на Лену, думает: а помнит ли она крошку своей жизни, или досталась она ему, поэту-неудачнику, досталась зачем-то, не объяснить – зачем…
Я ВАМ НЕ РАССКАЖУ…
Красным гравием посыпанные дорожки лесопарка быстро впитали недолгую влагу дождя, и листва сияла, как золотая.
Зелёное золото очень красиво, и, думая о возможном злате в душе, шёл, гулял праздно, любуясь дебрями, зарослями – на зависть подлинному лесу, хотя ощущался, чувствовался город – из-за отдалённо-отчётливого гудения, и громадных заводских труб, точно парящих над дальними перспективами древес.
Река оливково-лениво, коричневато несла свои воды – быстро, но это ощущалось мало, казалась - спокойной, неторопливой, скрывающей тайны течения, как мы – телесные мешки – скрываем тайны жизней своих…
- Ой! – столкнулись зонтами.
Он старше меня – очевидно пожилой, а я моложав, хоть не молод, он седовлас, с шишковатым лбом, и взглядом расплывчатым из-под круглых, в банальной, пластиковой оправе очков.
Он смотрит на меня пристрастно, и я останавливаюсь, глядя на него.
Он говорит – и улыбка, предварившая слова была вполне домашней, уютной.
- Почему все всегда считают, что должен я являться в огне и дыме, а?
Я вздрагиваю, не понимаю.
- Что? Ты удивлён? Или лучше на вы?
Я молчу, но как-то нервно, ощущая кривизну – внезапную и неожиданную – предложенной реальности.
- Ну, ты ж полагал, что помочь тебе могу только я – умный дух, злой демон – как тебе больше нравится? Или всё же на вы, а?
Глаза мерцают, резко становятся чёрными, очки исчезают, плащ пламенеет, появившись, и трость в руке…
…ну да, вы поняли – напоминает шпагу.
Фантазии не соответствуют милому лесопарку, столь чудно трепещущему золотом, зеленью, открывающему такие грандиозные пни.
Разумеется, чуть столкнувшись с симпатичным дядькой зонтиками, мы разошлись, улыбнувшись, извинившись друг перед другом.
Ладно.
Вспомнилось – лесопарк понимается ярусами: шикарными ярусами зелени, выше и выше, иногда расступается она, расходится плавно, как вода, за плывущей уткой, и в одной из таких расселин я видел пень – О! он был грандиозен! К нему подлинно надо было обращаться на вы! Подумалось – только баобаб, или секвойя могут давать такие, но, ясное дело, пень был дубовый, обомшелый роскошно – тем бархатом мха, что так чудесно переливается на солнце, и сколько же он давал ячеек, мест населённости, ходов для насекомой густоты – не представить: Рим букашек, их Вавилон и Византия…
Любовался минут десять, пошёл дальше, столкнулся с дядькой.
А почему жутко казалось, что помочь может только умный дух – я вам не расскажу.
В ТРАУРНОМ АВТОБУСЕ
Прожаренный огненным летним днём микроавтобус едет с подмосковного кладбища, петляя в переулках центра, застревая в пробках и на светофорах, уходя вбок, и снова выезжая на центральные улицы.
Дома тут индивидуальны, слишком отличны от типовых кирпичных, или блочных коробок, и пожилой, седобородый человек, сидя около окна, вспоминает, как детство его проходило среди уютных таких, разнообразных дворов – вспоминает, глядя на улетающие назад, точно отваливающиеся громады старых зданий, в одном из которых первые десять лет жил в роскошной коммуналке, где потолки взмывали так высоко, что будто и не реальность это.
Автобус везёт людей в ресторан, на поминки; сидящих в жёсткой духоте машины мало; и старенькая сестра умершей видит их детство – в улочках и антуражах Свердловска: в котором она и осталась на всю жизнь, а сестра уехала, училась в Москве, проработала долго-долго в различных библиотеках, ушла на пенсию…
Новые повороты, новые куски реальности; густо течёт людская плазма по обеим сторонам улиц; фарш людской выплёвывает метро; и машины снуют – как различные лодки по серым каналам – так кажется знакомой умершей, которая два дня как приехала из Венеции: может себе позволить, теперь занимает хороший пост в том вузе, где подруга, поминать которую едут, заведовала библиотекой.
Жарко, душно.
Пожилой человек думает – а не выйти ли? Не побродить ли московскими улочками, как любил когда-то? Но автобус мчит дальше – и всё уходит в новую городскую густоту, и он ёжится, представляя ресторан, какие вообще не любит, и полагает, что лучше выбраться у одной из остановок метро – а помянет дома, в одиночестве, всё равно предпочитает одинокую выпивку…
Ещё две сотрудницы с бывшей работы переговариваются, обсуждая сущие мелочи, всякую бытовую дребедень, - и составляющую, по сути, жизнь большинства.
Москва дрожит летним маревом, переливается многоцветно, вздымается вверх памятниками, изгибается парками, скверами, катится вниз переулками с тенистыми дворами – живёт тем пёстрым, разнообразным единством, какое сложно осознать любому, столь привыкшему к индивидуальности пути.
