Говорила племяннику:
- Так бы и сидеть с Геней вечерами на даче, наработавшись, пить чай, смотреть телевизор, потом идти спать…
И даже не вздыхала она уже, не вздыхала…
Геннадий, муж тётушки, умер внезапно – в феврале прошлого года, в Сретенье, и холостые ассоциации, ветвившиеся в мозгу племянника, не имели никакого значения.
Дядя, никогда ничем не болевший, вскочил в четыре утра, спросил сколько времени, откинулся, и глаза его остекленели.
Летом племянник приезжал на дачу, гостил недолго, вспоминая детские годы, каникулы, проводимые частью тут, и тётушка, теперь одиноко возившаяся в огороде, вкусно кормила его, поила чаем с вареньем и выпечкой, и вспоминала, вспоминала.
Он тоже многое вспоминал – в том числе, как за год до смерти мужа, сказала одному из сыновей (взрослые оба, и хотя заезжают часто, помогают матери, капсулу одиночества её не разбить уже – никак, никогда):
- Учти, если с отцом что – я жить не стану.
Подумалось тогда – Что может быть с Геной? Таким здоровым, жизнелюбивым, в постоянном труде.
Как он чувствовал и знал леса: певшие для него, раскрывавшие щедро поляны, как делился искусством собирать грибы с сыновьями, даже с ним, племянником! Он был фанатичным рыбаком, и поездки на Оку, под деревню Сивково, где спуски к воде виляли виражами, а река текла, мощно и неподвижно, и вечерами костёр рвался в небо лисьим хвостом, а лес за спиной чернел двумя крылами гигантской птицы, запомнились на всю жизнь.
Гена был учителем труда и черчения в средней школе: заурядный, очень общительный, очень добрый, всё умевший.
Она, всю жизнь проработавшая медсестрой, жила с ним с шестнадцати лет, и теперь, оставшись одна, будто не жила уже, а делал вид, что…
Она многим болела – родилась летом сорок первого; но всегда была бодра, шутила, прекрасно готовила, возилась на огороде… Теперь у неё была инвалидность, что-то с кровью, но сил хватало пока на грядки, кусты и прочее.
Чай на веранде, варенье в блюдечках, июльское солнце, янтарным золотом разведённое в воздухе. Когда-то дни проходили медленно – избыточные, роскошные, летние дни, и, завершив круг дневных дел, Геннадий мыл красным крашеные деревянные полы, после заваривал в жестяной кружке чай – густо-густо, клал много сахара, и, сидя на лестнице, ведущей на второй этаж, пил, не спеша, глядя в телевизор.
А Татьяна, тётушка, всегда сидела за столом, иногда уходила спать раньше (спали они на втором), иногда вместе отправлялись.
Гена смотрел только приключенческие фильмы и детективы, а Татьяну мало волновало происходящее на экране – ей необходимо было присутствие мужа, многолюдность на даче, ощущение семьи, цельной капсулы, которую не разобьёт ничто, никакое время.
Теперь вдвоём с заехавшим племянником ощущали нечто схожее – пустоту большого дома, бесприютность какую-то, прореху в пространстве.
Сыновья её заезжали почти каждый день, продукты привозили, проводили какое-то время, но визиты эти, хоть и тёплые, и добрые не возвращали былого.
Время оказалось сильнее.
Оно вообще всегда сильнее всех прочих возможных субстанций.
- Ладно, Саша, - говорила тётушка. – Пойду спать.
Он желал ей спокойной ночи; и плавно, медленно поднималась она по лестнице, а он ещё какое-то время глядел в телевизор, глядел, толком не улавливая происходящего на экране, погружённый в себя, избыточно знакомый с бессонницей.
…первой умерла бабушка – но тут ничего странного: возраст, жизнь, переполненная тяготами, впрочем, вероятно, как у всех людей её возраста: она родилась в тринадцатом.
Дача… не то, чтобы опустела, но получила рану: незримая, колыхалась она краями, беспокоя воздух.
Геннадий умер через год – а Татьяна не смогла его пережить даже на этот короткий срок: только восемь месяцев, и – ушла к нему, как знать? Может быть, ушла счастливая, думая, что там тоже можно пить чай, сидя вечером на веранде, глядя на заходящее потустороннее солнце: ведь телевизоров там точно нету.
Её хоронили на Пятницком, поодаль от Геннадия, ибо теснота старого кладбища не допускала осуществления многих желаний; народу было не столь много, как у Гены, но всё же были, и племянник, вглядываясь в знакомые лица, пожимая руки, выражая соболезнования думал всё время об этих незримых, но ощутимых вполне прорехах, что остаются в воздухе от ухода таких необходимых тебе людей; остаются, суживаясь со временем, но не пропадая уже никогда.
