«Здравствуйте, бабоньки! Я вот тут читаю всякие истории о вас, родимых, и, право слово, восхищаюсь вами. Какие вы все влюбчивые и справедливые, верные да нежные, аж завидки берут! Даже как-то обидно за нас, за мужиков, стало. Вроде бы мы о себе и сказать ничего не можем и не умеем, а может, и не осмеливаемся. Думал-гадал, в памяти порылся, а ничего примечательного так и не вспомнил. Отправился на дежурство.
Да, чуть не забыл сказать о том, что я сторожем на единственной, уцелевшей на всю округу ферме работаю. Односельчане завидуют, а кто и злопыхательствует, мол, по знакомству устроился. А я и не отрицаю, имея в виду, что устроился я действительно неплохо. Рядом со сторожкой соорудил себе небольшой наблюдательный пункт. Территория двора большая, разве все усмотришь, углядишь… А я наверх взберусь, тулупом укроюсь, и как сыч поглядываю, где и что делается, куда кооперативное, то бишь бывшее колхозное добро растаскивается.
Спросите, что же ты за охранник такой хреновый, если тянут все, что плохо лежит. Отвечу, как на духу: если бы при мне даже древняя фузея была, начиненная порохом и дробью, как у Робинзона Крузо, то и тогда от воров не спасешься. Народ у нас более всего охоч на общественное, и дюже изобретателен.
Среди всех своих односельчан я особо выделил бы Зинку Сиротину. Дело, правда, прошлое, но есть что вспомнить, рассказать и даже всплакнуть. Бригадиром она у нас в животноводстве, почитай, лет двадцать чертоломила. И как! Видели бы вы ее в работе! Заболела доярка, она ее группу шутейно обслужит. Загулял скотник, глядь, уже с вилами туда-сюда мыкается по проходам коровника, к яме силосной и обратно на санях мчится. Тракторист заартачился, что-то не поделил с напарником, мигом выпихнет из-за руля и сама, не хуже заправского кормача, тележку по базе везет, уголка не заденет… Что ни говори, огонь-баба!
Был когда-то у Зинаиды хороший, завидной доброты и трудолюбия муж, двух дочек она ему родила, но лет через десять счастливой жизни почему-то врозь разбежались. С той поры бригадирша Сиротина и на шаг не подпускала к себе мужиков. Заматерела, свысока начала посматривать, словно знала, чертовка, какой-то изъян у всего нашего славного и крепкого братства. И не то, чтобы презирала или ненавидела, а просто не замечала. Народ мы гордый, поэтому вскоре тоже перестали замечать Сиротину и кликали ее либо по фамилии, либо, как щелчком кнута - «чертоломная».
О, как же оправдывала Зинаида всеми своими деяниями эту обидную приставку к ее имени! Все после дойки по домам разбежались, а она, как круженная овца, по базам мычится, что-то выискивает. Чуть стемнеет, начинает собираться, но никогда с пустыми руками не уходила. Горбыль и тот прихватит. Ну, на такие мелочи кто тогда обращал внимание. Дальше - больше. Пристрастилась Зинаида брать по-крупному, благо, должность позволяла. В одно время, еще доперестроечное, стали завозить на ферму ЗЦМ - заменитель цельного молока для телятишек. Животноводы поначалу с недоверием отнеслись к этой новинке, но только не Зинаида, самая первая приспособившая эту добавку для своего скота. Пошла мода на всякие душевые в Доме животновода, так и здесь самой изобретательной оказалась Сиротина. Сварщики еще не закончили оборудовать кабинки на ферме, а у нее уже в саду радуга во всю играла из труб, позаимствованных все с той же фермы.
Дом ее без мужских рук и догляда выглядел по-городскому, и чего только не напридумывала из благ цивилизации наша передовая бригадирша! У нее, у самой первой в нашей деревне появилась ванная, теплый туалет, огромный светильник, привезенный на ферму, засиял во весь сиротинский двор, набитый железками, емкостями, шкафами списанных холодильных камер. Вот уж, право, в хозяйстве все когда-нибудь да пригодится…
Мужиков сельских за их безалаберность и неспешность, несообразительность и леность Зинаида впрямую обсмеивала, и не только в глаза, но и за глаза, перед их женами. Да так подденет, такую шпильку под кожу загонит, что семейные разлады порохом вспыхивали то в одном конце деревни, то в другом.
А как не ругаться супружницам, коли рядом такой пример! Зинаида одна-одинешенька, а сумела обеспечить для себя полный коммунизм в доме. А тут свой-то, с руками мастеровитыми, с ногами резвыми, и ничего. Все ему недосуг, да отговорки одни. Ну а если кто и загуляет, то держись, бедолага, - житья не даст разгневанная «половина». И ведь все норовит Зинку чертоломную в пример привести.
Зинаида посмеивается, наблюдая, как соседка костерит своего недотепу. Мало того, еще и в костерок ссоры дровишек подбросит, мол, зачем, товарка, живешь с таким-растаким, - ему, кроме работы и бутылки, давно уже ничего не требуется.
Вот такая это была зараза и язва, в печенках сидела она у всех, а укоротить ее норов никто не решался. Прямолинейная, как твой аршин, такое наговорит, что потом в семи водах не отмоешься, поэтому и не связывались. Но, честно говоря, побаивались связываться, ибо знала Зинаида про сельских мужиков такие тайности и секреты, что лучше помолчать, иначе, греха не оберешься.
Но вернемся к нашим дням. Дочки Зинкины давно выросли. Муж, как говаривали в деревне, на стороне где-то помер. На похороны бывшую супругу вызвали ее родственники, но Зинаида посчитала поездку в дальний город дорогой и обременительной.
Именно с той поры она стала угрюмой, невеселой. Пожалеть бы ее, чертоломную, да не нуждалась она ни в чьей жалости, сочувствии. Сама по себе жила, а мне казалось – шла по жизни порой по инерции. И тягала с фермы тоже по привычке.
Дочки ее вышли замуж за военных, видимо, поэтому внуков не привозили - далеко, и бабка всегда в заботах. Обвалы советского рубля да обманы с вкладами чуть не загнали в гроб нашу семижильную Зинаиду, накопившую приличную сумму на сберкнижках. Сгорело все, и дымка не осталось. Да разве Сиротина когда сдавалась?! На ферме в ту пору она уборщицей числилась: где что помыть, с бумагами до конторы сбегать, подменить кого - ее зовут. И до вечера, как бывало раньше, ей незачем было оставаться. И не оставалась, уходила вместе со всеми, а к ночи возвращалась. Ключи всегда при ней. На складе пошарит, в молочной, в пристройках - чего-нибудь да наскребет. Тележка у нее легкая, ладная, без скрипа - навалит, и покатила до дому.
… Случилось это как раз в мое дежурство. Прикорнул ненароком, а когда глаза продрал, Зинаида во всю шуровала у комбикормового ларя. Гляжу. Один мешок отволокла, другой… Рывком, как молодуха, покидала и восвояси отправилась. Мне даже жутко стало, и ведь будто какое слово заговоренное знала,- никто, кроме меня, с вышки, в тот вечерний час ее не заметил. И не остановил. Ну, я – человек маленький, с хромыми ногами далеко не убежишь, чтобы упредить милицию. За руку ловить пробовал - по судам затаскала, и мотив какой выдумала - вроде бы я ее, одинокую и беззащитную женщину, преследую, как безнадежно влюбленный и отвергнутый ухажер. Вся деревня потешалась надо мной, хоть и знали люди, на что способна эта особа.
В ту ночь Зинаида не угомонилась. Сгоняла еще раз, но уже за молоком. Водитель молоковоза заболел и оставил машину у базы. По утрянке должен был придти его напарник. Мне что? Сторожу, бдя в оба глаза. Вторые петухи пропели. Прикемарил и проглядел, как Зинка молочко слила. Окликнул, но пока слез со своего насеста, Зинкин след давно простыл. Думаю, дай-ка пост свой на время оставлю и за воровкой прослежу. Добрался до ее дома, а там ни огонька, ни звука. Докажи, что была и брала. То-то же!
К вечеру следующего дня Верка, моя супружница, вернувшись из магазина, накудахтала новость - Зинаиду с острым приступом срочно в больницу увезли, и не в районную, а в областную, калининскую. Едва концы не отдала. Никто не знал, что с ней такое приключилось, но я-то догадывался и помалкивал.
Вернулась Зинаида домой вся желто-шафрановая, исхудавшая до неузнаваемости. Бабы вызнали откуда-то, что жить ей после облучения осталось считанные недельки. Жалели ее, носили поесть, по хозяйству помогали, но она, кивая в знак благодарности, так же, как и прежде, мало кого замечала. Носила в себе то ли физическую боль, то ли надорванность душевную, а может разочарование или еще что-то нам непонятное и недоступное для сожаления.
Как-то приехавшие в деревню цыгане обчистили ее подворье, пока Зинаида ходила в медпункт на уколы, но на удивление всех эту потерю она приняла с каким-то грустно-печальным облегчением. Оживилась, стала с людьми чаще разговаривать, раздаривать чугуны и шайки, трубы, пологи, бочки, котлы. И всякий раз, отдавая очередную вещь, приговаривала:- «Берите, берите, пока я живыми руками вам отдаю». Тут как раз беженцы стали заселяться по соседству, и Зинаида, прижимая ладонями низ живота, тащила на чужое подворье облюбованное ею одно из своих «сокровищ».
Почти все из накопленного и наворованного успела раздать наша неугомонная Сиротина. Но до того, как пришел ее смертный час, она позвала меня к себе. Глянула зорко из-под седых бровей, слегка улыбнулась и протянула мне цейсовский бинокль. Надо полагать - на память. Грустно сказала: «Ты, Ерофеюшка, за воровку меня всю жизнь держал. И правильно. Но скажу я тебе, как на духу, - брала свое, все, что за тяжкие труды мне, как и другим беднягам, государство не доплачивало. А проще говоря, обворовывало.
Ты не знаешь, как одной детей поднимать, учить, в жизнь провожать. Копейки получала за деток, в нитку вытягивалась, чтобы не хуже других одевались, чтоб в город уехали, в институт поступили, а не тут, на ферме, хвосты коровам крутить остались бы. Вот и чертоломила. Оказалось, себе на погибель».
Хотел я ей возразить, крепким словом ее обругать, да куда там. Комок в горле застрял, не могу ей, моей тайной зазнобушке, поперек что-либо сказать. Всю жизнь издалека любовался ею, а не далась она никому в руки. Оттого и сердился, и негодовал, и осуждал, и даже ненавидел. А подошел час прощания - все простил и все забыл.
После похорон дочери дом продали, денег, сгоревших на материнских сберкнижках, ждать не стали. Укатили к себе. Могилку ее навещают немногие, а вот я все чаще и чаще заглядываю с мыслями, что и мне немного осталось до скорого свидания. Свою Верку я схоронил вслед за Зинаидой - словно сговорились две мои любимые женщины.
Но больше всего запала мне в душу наша чертоломная. Что ни говори, а многие считались с ней, уважали ее за силу характера, устойчивость в жизни, за проворство и цепкость, за жадность к работе. Было в ней намешало много всякого, а заложено - куда больше, да распорядилась как-то без радости, без любви, сердоболия. Но, как говорится, Бог ей судья».
