Бабка Нюра не по годам звонкоголоса, смешлива, с молодым блеском темных глаз. Даже седые косички заплетает по-детски, связывая их трогательным узелком на затылке. Пневмонию она «заработала», как сама выразилась, только «благодаря» своему упрямству и гордыне.
Надо было перебрать картофель перед посадкой, но сын и сноха на все мамкины доводы и нуду отмахивались, мол, еще успеется, да и холодно в сенцах, куда обычно рассыпали клубни для прогрева. Раздосадованная на своих «неслухов», бабушка Нюра, улучив момент, пока все были на работе, спустилась в погреб и принялась чалить полнехонькие ведра наверх. Из тепла натопленной избы да в студеную темень и сырость. И снова туда-сюда, как маятник, металась непоседливая хозяйка. Какой организм может выдержать такую нагрузку?! В горячке и без сознания нашли ее возле открытого творила, тут же вызвали фельдшерицу и доставили в районную больницу.
Едва очухавшись и придя в себя, она тут же вытребовала к себе внучку-медичку и настойчиво приказала ей достать пенициллину, который считала чудодейственным лекарством исключительно от всех хворей и болячек. На удивление врачей и всех обитателей палаты новая соседка быстро пошла на поправку.
К нашим вечерним рассказам-байкам «за жизнь» прислушивалась чутко, кое-что вставляла, озорно смеялась, а когда мы попросили рассказать ее о себе, о том, как она любила, кого ждала и кому верила, бабушка Нюра засмущалась, начала отнекиваться. Перед самой выпиской ее вдруг «осенило». Собрав всех обитателей палаты в кружок, она рассыпала перед нами жареные тыквенные семечки: «Угощайтесь да слушайте!»
…Росла Анюта в достатке. Невеста завидная не только хорошим приданным, а и собою! В работе крестьянской не было ей равной. Умела ткать, вязать, прясть, косить и метать сено, пилить и колоть дрова, управляться со скотиной. Легкой и красивой поступью шла она по своей молодой тропе, поэтому многие парни не только с их деревни, но и с соседних хуторов заглядывались на Анюту, понимая, что девка эта - настоящий клад.
Но достался этот клад заезжему столяру-краснодеревщику. Степаном его звали. Красотой не блистал, а вот начитанностью своей поражал всех. Очаровал он Нюрочку рассказами о чужих обычаях, о том, как совершенно по-иному устроена жизнь в городе, где она, простая селянка, ни разу не была.
Отец ее, приметив тягу дочери к пришельцу-чужаку, всерьез заговорил со Степаном о женитьбе. А тот словно этого и ждал, но поставил одно условие - ничего из приданного они не возьмут, но и уезжать никуда не будут. Единственное, что попросил Степан, помочь выписать лесу на постройку своего дома.
Вся деревня дивовалась на его причуды, а потом поняли сельчане, как Аннушке привалило великое счастье, так и Степану повезло с женой. Оказался ее избранник человеком самостоятельным, работящим, независимым. Дом своими мастеровыми руками поставил быстро, урядил деревянными кружевами на наличниках, карнизах и по всему фронтону. А в мае сорок первого года задумал обнести двор высоким забором, ссылаясь на то, что подворье расположено с край села, на выезде, и мало ли какой люд шатается в округе… Анюта всему находила объяснение, но эту затею мужа никак не могла разгадать. В их Баровке выше плетневого забора возвышались только крыши да трубы. И зачем нужен этот тын, если скрывать Прасоловым было нечего. Жили тогда все одинаково, как в коммуне.
Степан на все расспросы жены и досужих соседей отмалчивался и только усмехался, будто знал какую-то тайну, но не смел ее до поры-до времени раскрыть. А когда началась война, тогда, собираясь в дальний путь, Степан сказал:
- Хоть верь, хоть не верь, Анюта, а заборчик я для твоего спасения ставил. Долго меня не будет рядом с тобой и малыми детьми. Времена придут тяжелые, страшные, опасные, так что не раз еще вспомнишь мою предусмотрительность и меня добрым словом помянешь. А для скорого моего возвращения укрась ветку березы, что растет у забора, разноцветными ленточками. Примета у нас на родине такая есть.
Крепко обнял муж ненаглядную свою Аннушку, прижал к себе ребятишек, расцеловал их курносые мордашки, и подхватив мешок с дорожной снедью, вышел за порог родного дома.
Начались фронтовые и тыловые суровые будни. На руках у Анюты осталось четверо сыновей - мал-мала меньше. Они еще спят, а мать у печки хлопочет, хоть какую-то шуленку на завтрак успевает сварить. Сама же едва притронется к еде - недосуг, ее на колхозной ферме целый табун дожидается. Мужиков в селе почти не осталось, вот и заменила Анна Прасолова конюха Ивана, воевавшего где-то под Москвой в обозе.
Старший Витек, как подрос, стал матери помогать по хозяйству, приглядывать за младшими братиками, а так-то, все долгих четыре года Анюта билась с нуждой и тяжелой работой в одиночку. Родители ее к тому времени умерли - упокой их Господи! В район депеши доставляла, в поле за кормом ездила, сбрую чинила, выхаживала заболевших жеребят.
Защитить солдатку могла только она сама, да еще забор, тот самый, что редутом возвышался у околицы села. В его прохладной тени Анна, если выдавалась редкая минутка, отдыхала в полуденный зной, перечитывала от Степана редкие весточки с фронта, писала длинные письма мужу. Тут же затевала штопку, стирку.
На помосте, сооруженном из остатков досок, летними душными ночами спали ее сыночки. И всегда, в любую пору шумела над их головами береза, украшенная пестрыми лентами и нитками, оставшимися после штопки белья и носок. Все годы этой страшной и кровопролитной войны с великим нетерпением ждали близкие и родные возвращения хозяина дома, мужа и отца семейства.
Однажды Анна, смертельно уставшая после копки огорода, возвращалась домой. Краем глаза заметила, что около забора вертится какой-то мужичонка. Невидный из себя, в поношенной солдатской одежонке, в стоптанной обувке. Сердце екнуло - не от Степана ли? Окликнула, но незнакомец, как заяц, юркнул в заросли полыни и исчез.
После ужина спать легли рано. Вдруг что-то непривычное нарушило тишину спящего дома. Аннушка поднялась, накинула шаль и вышла в сенцы. Прислушалась. Кто-то возился около погребки. Вооружившись рогачом, хозяйка ступила на порог и окликнула приглушенным голосом:
- Кто тут шастает? А ну-ка, выходи на свет!
Ей отозвался голос знакомый до боли в сердце, до дрожи в ногах:
- Анюта, это я, твой Степан. Не бойся. И убери от греха подальше свое грозное оружие. Заметив в глазах жены панический страх, он торопливо добавил:
- Я ниоткуда не убежал. Проездом мы тут с другом. Это его ты видела. Чтобы никого не переполошить, мы затаились. Состав наш задержали на станции, вот командир и отпустил на время. Но под нашу ответственность. А тут как раз в село кто-то из военкомата приехал. Ну, мы и напугались. Документов с нами нет, а, значит, могут расценить, что будто мы в самоволке. Если кто прознает, увидит - нам каюк, и тебе с детьми туго придется. Собери-ка поесть, а я пока к сыновьям наведаюсь, авось не проснутся. Повидаться да попрощаться надо. Гонят нас, Анюта, на Японскую. Думал, все, с фашистом разделались, домой отпустят. Ан, нет, враг не дремлет и снова труба зовет!
Упала Анна к ногам Степана и едва ли не в голос закричала, запричитала от радости, а может от предчувствия долгой разлуки, ее предстоящего вдовства? Сердце женское в такие особые моменты становится особенно чутким, вещим. Сильные руки подняли ее, обняли худенькие плечи, вздрагивающие от сдерживаемых рыданий.
Степанушка! Слава Богу, вот он, рядом, живой, с Усталым взглядом, с нежностью поглядывающий на нее, Анну, в ветхой простиранной до заплат сорочке, в чунях, обутых на босу ногу. И волосы, ее чудные косы, не прибраны, торчат во все стороны. О такой ли встрече с любимым супругом мечтала она долгими одинокими вечерами? Но что это она, как маленькая, расхлюпалась? Надо мужиков накормить, да и в баньке вода еще не совсем остыла, можно искупнуться… И в дорогу собрать еды, чистого белья положить, что-то важное сказать, молитву сотворить, чтобы возвращался поскорее домой.
Все она делала в каком-то лихорадочном забытьи. Налила щей. Калач хлеба, слава Богу, оставался в запасе, как раз хотела ставить опару. Пока Степан с другом, молча и сосредоточенно хлебали щи, она уложила в вещмешок пару кусков старого сала, с десяток луковиц, теплые носки, портянки, шарф, перчатки, пачку махорки, спички, мыло, мешочек сушеных ягод торна. Вот и весь припас солдатки, сберегаемый для дорогого человека, желанного гостя.
Степан тем временем обошел детей, боясь прикоснуться к их вихрастым головам. По щекам его текли слезы и он, не стесняясь, не вытирал их. Его напарник, горестно уронив голову на руки, время от времени приговаривал: «Вот и мои где-то без отцовского присмотра. На Украине остались. Не знаю, живы ли?».
Первым в баню отправили попутчика Степана. А уж потом пошли сами, чтобы насладиться редким и благословенным моментом нечаянного свидания… Уходя задними воротами, муж отломил веточку от березки, улыбнулся: « Жди. Вернусь, Верь. Буду всегда рядом с тобой!».
А наутро к ним нагрянули. Искали каких-то беглецов, но кого именно, не сказали. Испуганные ребятишки сбились стайкой, недоуменно посматривали на мать. Анна, белая, как полотно, была напугана не меньше. Терзалась сомнениями, догадками, горестными думками… Неужели Степан ее обманул? В дезертиры подался? Уж больно вид у них с другом был усталый, потрепанный, хоть и в военной форме были. Да и что военного-то, размышляла Анна, кроме солдатских сапог, гимнастерки и брюк?
Успокоилась, как только пришло письмо. Единственное с Восточного фронта и последнее… Благодарил Степан Аннушку за все, но особенно за доверие. Как поняла Анна, в тот злополучный день действительно искали их, двоих самовольщиков, так как на самом подходе к станции они наткнулись на патруль, но сумели уйти и благополучно добраться до своего эшелона, который простоял на путях еще несколько часов. К счастью, никто не догадался сунуться с проверкой. Время было строгое, рискованное, и все-таки тяга к дому, любовь к своим близким, к ней, к Анне, пересилила все запреты и ограничения.
Десять лет после окончания войны с японцами ждала Анна Ивановна Прасолова своего Степана. На работящую, красивую и еще молодую вдову засматривались даже парни. Самые отчаянные пытались форсировать Степанов забор, но стоило им только подступиться, как начинали шуметь ветки той заветной березки. И отступали «диверсанты», догадываясь, что охрана у Анны хоть и невидимая, но прочная.
Подняла Анна Ивановна своих четырех сыновей, да еще и дочку, самую младшую, которую Степан ей подарил в тот памятный миг короткого свидания. Медсестричка, которая часто наведывалась к бабушке Нюре, - как раз от той самой «прощальной» дочери. В их Баровке мало, что можно было скрыть от людского взора и пересуда. И вскоре, после получения похоронки, неприступная, гордая Анна попала под обстрел злых языков. Но на все пересуды солдатка смотрела снисходительно. Уж она-то знала, чье дитя носит под сердцем.
Всем детям дала мать образование, свадьбы сыграла, а вот старость коротать осталась со старшим сыном Виктором. Заборчик, уже порядком обветшавший, чинили внуки и расспрашивали бабушку Нюру о том, почему каждую весну она вывешивает на березу разноцветные ленточки.
…Закончив свое повествование, бабушка Нюра загадочно оглядела всех нас и сказала:
- У вас, конечно, языки чешутся, чтобы спросить, неужели за все годы вдовства я ни разу не согрешила? Ну что, угадала? - Мы заулыбались, предчувствуя, что оставила рассказчица для финала еще одну загадку. Так и получилось.
- Мне было уже за полсотни лет, когда в Баровку приехал один командировочный. Почему-то попросился ко мне на квартиру. Только вошел, я так и ахнула - глаза, стать, как у моего Степана. Мое смущение и волнение он понял по–своему, по-мужски. Ночью пробрался в переднюю избу, хотел видно потолковать о жизни, - озорно и лукаво баба Нюра завершала канву своего рассказа. - Ну, я его и «приласкала»!.. Скалкой по макушке так двинула, что присел от неожиданности и боли. Утром прощения просил, убивался, что так опрометчиво поступил. Он, видите ли, двери перепутал. Оставила квартировать, но на порог в переднюю он никогда без разрешения не входил. Как-то разговорились по душам, и оказалось, что этот человек с мест Степановых и даже приходится ему, а значит, и моим детям дальним родственником. По-родственному с ним и разошлись. Уехал, а я, грешным делом, долго жалковала, зря все-таки его от себя оттолкнула. Хороший человек достоин любви, верности, счастья. Поняла я это, когда к 70 годам жизнь подкатилась. Так-то, девоньки…».
