Мама учила нас всегда доедать хлеб, каким бы черствым он не был, приговаривая при этом: «Силу свою оставляете!». Крепко сидела в наших родителях и старших наставниках эта вера в чудодейственность и святость хлебной корки. Вдоволь едать хлебушко не приходилось и в войну, и перед войной, а уж в послевоенные годы и вовсе туго и скудно жилось сельским жителям.
Приезжая домой в отпуск, уставшая с дороги, с нетерпением жду, когда мама накормит меня. Первыми на столе появляются ломти ноздреватого хлеба с румяной, и, как мне кажется, улыбающейся корочкой. И я не дожидаюсь, когда поставят передо мной миску дымящихся щей, беру на ладонь горбушку, щедро солю ее и с наслаждением вгрызаюсь зубами в ее духмяную сладость.
Многое мы, дети, поняли позже… Наскучавшись вдали от дома, не часто приезжали к матери погостить, а, уехав обратно, с необыкновенной остротой понимали материнские хлопоты, улыбку на усталом лице, слезы прощания и надежды на скорое свидание… Провожая в дорогу, мама всегда укладывала в сумку небольшой калачик или специально пекла шестигранные булочки, высушивая их в печи на сухари.
На какое-то время мы забывали про этот дорожный запас и где-нибудь на станции, в буфете торопливо хлебали теплый и невкусный суп, и только по приезду в город вспоминали о мамином гостинце. Этот ломоть и сухарики съедались под горячий чай до единой крошки. Мы все любили мамин хлеб, но все же до конца не знали его истинную цену.
…Бабье лето уже отцветало своей недолгой красотой. В этот день в деревне заканчивали рыть картошку. К тому же была суббота, и на задворках, а у кого и на огородах, дымились бани, расточая по всей округе запахи горящих дров, дыма, свежепостиранного белья. Нам с двоюродной сестренкой – неразлучницей Надей поручили протопить баньку по-легкому, то есть добавить в котел воды, подбросить пару поленьев и отдраить полы.
Большое семейство Заруцких трудилось на огороде каждый день, поэтому и баня была каждый день наготове. Преисполненные возложенной на нас миссией, мы резво направились к колодцу, как вдруг какое-то непонятное смятение волной пролетело над огородами, где работали люди. В противоположном конце, где пылало предзакатное зарево, ярилось в небе, близ Пленной горы другое…
«По-ж-ж-жа-а-ар-р! По-жаа-ррр!» - взметнулся над деревней истошный крик. Нам показалось, что будто бы кричал один человек, но, прислушавшись, мы уловили, как многоголосое эхо беды перекатывалось от одного дома до другого. «Неужели хлеб?» - страшная догадка обожгла сознание и мы, сорвавшись с места, ринулись по пыльной дороге в сторону колхозного тока.
Время в эти минуты словно замедлило свой стремительный бег. Нам казалось, что мы слишком медленно приближаемся к месту пожара. Какая-то гнетущая сила не давала ходу и стремительности нашим ногам. Растерявшись, мы забыли прихватить с собой ведра - они так и остались брошенными у колодца. Зато деревенские женщины, наученные горьким опытом многих пожаров, опамятовались первыми, и уже носили воду из ближней речушки. Тяжело и натружено дыша, они повторяли сдавленными голосами: «Господи, господи, помоги! Хлебушко горит!.. Господи, не допусти, спаси, сохрани!»
… Я любила наш ток. С самого раннего детства мы околачивались около наших матерей и бабок, старших сестер, работающих около веялок, на погрузке и отгрузке зерна. Украдкой от их всевидящего ока и строгого надзора кладовщицы Вали Сапрыкиной, мы забирались в амбары, пропахшие глиной, пылью, полем, мышиным пометом. О, как мы любили зарываться в вороха, прыгая вниз, с толстых матиц-перекладин на золотую постель из зерна. Погружаясь в холодящую тело янтарную россыпь, мы выныривали к верху, стращая друг друга, что пшеничная воронка может затянуть вниз и тебе уже никогда не выплыть из ее глубины, как из омута.
С великим нетерпением мы ждали срока, когда можно было – с разрешения взрослых - отправляться в поле за зерном. Возили его от комбайнов на лошадях, запряженных в бестарки. И хотя было тряско, пыльно, жарко, но дорога в поле, где гудели машины, и шла битва за урожай, манила, притягивала нас, словно магнитом. Чувствуя свою причастность к хлебу, мы изо всех силенок старались помогать старшим в их большой и важной работе.
Особенно ценились ночные смены, когда занаряжалась единственная на всю нашу бригаду «полуторка». С полным кузовом мчится машина с самой дальней загонки по крутым каменистым проселкам, взбираясь то на одну горушку, то на другую, стремительно опускаясь к их подножью. Все мы, отвозчики, лежим вповалку на пшеничном, еще теплом от солнца покрывале, смотрим в золотую россыпь звезд.
В эти сладостные минуты нам кажется, что там, на небушке, тоже, как и у нас, рассыпаны хлебные дорожки. Кто-то вез хлеб и растерял, а лунный ветер разметал зерна по всей Вселенной. Монотонное тарахтение мотора, шелест колес убаюкивают нас, и мы незаметно погружаемся в сон, укрывшись звездным пологом…
Теперь наше любимое пристанище, наш причал горел. Да что там горел, полыхал и ярился пламенем, к которому невозможно было подобраться и утихомирить. Взгляд выхватывал мятущиеся фигуры людей: кладовщицу Валю с обожженными руками, нашу маму и соседку тетю Полю с лопатой и багром наперевес, нашу крестную, Нюру Заруцкую с наполненными водой конными ведрами, бабку Федору с иконой. Бормоча, путаясь в словах молитвы, она торопливо семенила вокруг ограды, упрашивая Богородицу погасить пламя, поберечь хлеб, спасти постройки и не дать огню разгореться дальше и не перекинуться на деревню.
Надо было тушить огонь, но подступиться к полыхающему крытому соломой току, амбарам, казалось, не было никакой возможности. И тут самый боевой парень Сережка Храмов кинулся с багром в самое пекло. Кто-то вскрикнул, заголосил, кто-то попытался его удержать, но куда там! Спустя несколько минут, из дыма и пламени показалась Сережкина рыжая голова, обмотанная рубашкой. Он крикнул: «Лейте, лейте воду на меня, там тележка с песком и бочками. Айн момент, и я за второй заход ее вытяну!»
Когда спасительная бочка выкатилась наружу, все обомлели. Песок давно уже высыпался меж рассохшихся клепок. И тогда все кинулись к реке, что протекала метрах в триста от места пожара. Мы выхватили из рук плачущих старушек ведра и ринулись к спасительной воде. И вот уже целый поток ребят, девчат, женщин протянулся от берега Акбердинки до полыхающего тока.
Наконец, пламя с трудом, шипя и огрызаясь искрами, начало сдаваться под нашим дружным натиском. С двух концов дороги - из райцентра и соседнего Абзаново - примчались пожарные машины. Спустя несколько минут все было кончено. По периметру пожарища торчали обугленные бревна бывших амбаров, на месте крытого тока лежала груда серого пепла. Все было залито водой и только посредине площадки, куда мы не позволили добраться огню, возлежали спасенные нашими руками вороха провеянной пшеницы.
Поздно вечером, намывшись в баньке, мы уселись ужинать. Мама, бережно прижимая калач к груди, нарезала ломти и с какой-то трогательной осторожностью раскладывала их перед каждым едоком. Вздыхая, говорила с болью:
- За горстку зерна моей золовке Оле Артемовой припаяли целых восемь лет. И только потому, что шла война, а на ее руках было пятеро детей, отец которых воевал на фронте. А есть было нечего, и мать собирала колоски, тайком шелушила, на ручной мельнице размалывала. Кто-то донес даже за эту малость.
Столько добра сегодня в прах превратилось - сердце болит! Сами видели и знаете, сколько труда все мы положили на этот хлебушко! И как теперь на трудодни будут выдавать? Скорее всего, убавят и не видать вам блинчиков и плюшек к празднику.
- Ма-ам, - просим мы, - расскажи о войне. И как без тети Оли жили ее дети?
- А так и жили,- горестно начинает мама.
- Желуди толкли, лебеду собирали, картофельные очистки в дело пускали. Пекли оладушки, драники, да только вкус у этой еды был со-о-всем другой, чем ныне. И выжили! Отца своего, вашего дядю Егора дождались с войны. А тут и мама их вернулась из мест заключения. От радости плакали и были друг для друга роднее родных.
… Подошла осень. На току вовсю шли восстановительные работы. Вместо крытого хранилища поставили каменное. Расчистили старые завалы и на их месте деревенские плотники возводили новые амбары. Мама выпросила на часок подводу, и мы, усевшись поверх пустых мешков, отправились получать хлеб на трудодни. Когда кладовщица Валя просмотрела ведомость, то с жалостью оглядев нашу притихшую троицу - Колю, меня и Любашку, - сказала тихо:
- Тетя Поля, вам получать по полмешка на едока. И все. Езжайте к дальнему вороху и набирайте побыстрее во все ваши мешки. На выходе у весов буду стоять я сама, так что пропущу. Но ни одна душа не должна знать об этом. Иначе…
С трясущимися руками и поджилками мы насыпали хлеб, радуясь тому, что в этот день на току была большая толчея. Когда подъехали к воротам и Валя пересчитала мешки, то она удивленно глянула на маму и покачала головой. На подводе лежало три мешка зерна–ровно столько, на сколько мама приблизительно рассчитала наш совместный заработок за сенокос и прополку колхозной свеклы, за работу на току и кашеварство для командировочных шоферов.
Как оказалось, бригадир «забыл» записать наши с братом сенокосные «палочки», поэтому на троих работников пришлось всего около ста килограммов пшеницы. После того, как мама съездила на мельницу, мы ссыпали в ларь на четверть уменьшенный запас хлеба на всю нашу семью. О том, что нам, сиротам, полагается дополнительный хлебный паек от колхоза, где наш отец-фронтовик пластался в довоенные и послевоенные годы и, как бригадир, и как председатель, мы и не знали. И только спустя шесть лет после его смерти с помощью школьного учителя и папиного друга Николая Тимофеевича Барсукова мама выхлопотала пенсию - четырнадцать рублей на троих.
