Пушкарево – большое, крепкое село. Таким я его запомнил, когда тридцать лет назад заезжал туда к родственникам. Шумное было село – из каждого двора мычанье да блеянье раздавалось, петухи орали с утра до вечера.
Основал Пушкарево во времена петровские боярский отпрыск Пушкарев, сохранив и живот свой с домочадцами, и веру старую. Вокруг его поселения быстро вскипела жизнь – шел народ, вставал табором, а через какое-то время обзаводился своим домом и двором. Плодились густо, с перебором, но на это не сетовали – Бог детей любит. С царями и царицами не ссорились – жизни столичной сторонились, всякий Указ выполняли в срок и досконально. Налоги и подати уходили в полном объеме туда, куда им было положено, и власть не трогала староверческое село. Жили по Божьему закону.
Начало двадцатого века внесло коррективы в жизнь. Замелькали на улицах люди в военной форме, с наганами да ружьями. То и дело грабили, забривали мужиков в свои воинства. Но лихолетье с горем пополам одолели, вернулся мир на землю. Но тут снова чужаки повадились в Пушкарево. На это раз были те люди страшнее и белых, и зеленых и даже красных. Кожанки на мужчинах, красные косынки на головах женщин. Все с револьверами, все злые до невозможности.
Бабы, встречая посланников ЧК, брызгали в сторону – не терпели сатанинских взглядов. «Колхоз» - новое слово прочно вошло в быт. Кочевряжились пушкаревцы недолго. Как только первый обоз с «кулаками» отправился в Сибирь, тут же всем миром и пошли в эту «коммунию». Посдавали скарб в общинное пользование, и притихли: только б не трогали, ну их, христопродавцев…
Взялись остролицые горожане организовывать пионерские отряды и в комсомол молодежь принимать. Суровое испытание заставляли пройти – плюнешь в икону, будешь в комсомолии. Назар Собакин плюнул мимо, заставили повторить, пока не убедились, что угодил слюной точно в лик Христа. Угрюмо молчали вокруг собравшиеся. А Назар к вечеру повесился.
Изумлялись мужики воле Господней, но не роптали. Пример Сысоевых да Темниковых, Карасевых да Иконниковых, вывезенных со всеми их сродственниками да детьми малолетними в неведомые земли за Уральским камнем, еще стоял перед глазами. Вот и сеяли в неурочный час, как велели главари-коммунисты, забивали скот в неподходящий сезон. Баяли меж собой, втихомолку плевались, пренебрегая отцовскими запретами не харкать на землю-матушку, но делали дело.
Пришла война большая. И стало Пушкарево давать фронту новобранцев. Бывало, ротами уходили сельчане на бойню великую. За четыре года без малого два батальона встало под ружье. Ушли два батальона, вернулся один. Из тех вернувшихся половина – ополовиненные пришли. Без рук, без ног. Слепые, да контуженные. Рассказывали страсти, от которых кровь в жилах холодела. Насмотрелись и нанюхались лиха.
Однако, недолго передохнув, взялись вновь за привычную мужицкую работу. Пахали-сеяли. Строили. Рвали жилы, по обыкновению. И детей, которых много меньше стало за грозовые годы, будто с опозданием стали строгать. Вновь наполнились мощеные камнем да горбылем улицы детским криком. Вернулась с солдатами жизнь, забила ключом.
Редкая пушкаревская семья не имела пять-шесть детей. А многие и на десяти не останавливались. К семидесятым годам тесна стала школа, новую отгрохали. В два этажа, с просторными классами. В две смены училась ребятня. Директор – Кузьма Никитович Лазков – держал школу в крепких руках своих почти тридцать лет, пока тринадцать его собственных детей не снесли его на погост. По сей день помнят его в Пушкарево. Детьми и трудовыми руками славились сельчане. Известно про них было и то, что партбилеты редкие пушкаревские коммунисты хранят за киотом.
Все пережило село Пушкарево: войны, гонения, лишения, голод. Держалось. Работало, плодилось. Великая в нем русская тайна была скрыта: как? Как умудрялось оно в поры гибельного лихолетья не только выстоять, но и приумножиться? А вот начало века двадцать первого не смогло одолеть. Получил на днях письмо: в селе Пушкарево закрылась школа. Некому стало учиться.
