Достаточно много времени прошло с тех пор, как суть понятия «жизнь» изменило моё отношение к этому слову. Теперь понимаю, и реагирую на это слово совсем иначе. В общем, тут так сразу и не определишь, что именно удалось, но то, что стала я более зорко смотреть на многие вещи, - это однозначно. И зовётся всё это жизненным опытом.
Когда же у меня это новое понимание жизни сформировалось, точно сказать не могу, однако, кажется мне, что это произошло не сразу, случился какой-то главный перелом. Хотя поначалу хотелось назвать другим словом - надломом, что ли... Но нет, это всё-таки не совсем верно.
Первое время ты действительно находишься как бы в некоем надломе, и только потом, потом... Потом ты каким-то неимоверным усилием воли справляешься с собой, и всё вроде бы становится на свои места. Но, позвольте, ведь и тут всё зависит только от тебя самого. Учись по-новому жить. Научишься - живи в новом состоянии, а нет, - так в надломленном и будешь пребывать. Иными словами, справишься с собой – флаг тебе в руки. Не справишься - флаг вон из рук.
Романтическое слово «надлом» звучит, по моему разумению как-то слишком уж трагически и безысходно. Что-то в нём есть совсем тупиковое. Лично я не принимаю этого слова «надлом», и, может быть, именно поэтому жизнь для меня становится более значимой. А, когда она становится таковой, тогда ты и приобретаешь силы для противостояния стрессовым ситуациям.
Казалось бы, столько смертей вокруг. Умирают люди самых разных возрастов. Сколько подружек и ребят, совсем ещё молодых, талантливых в разные годы ушли в мир иной, даже не попрощавшись, не позвонив и не написав последнего письма... Как-то тихо уходили.
А сколько страдания и горя испытала, пережив уход родителей из жизни. Возможно, эта горькая утрата и дала первый крен в формировании прочных понятий о жизни. Да-да... Главным переломом в мировоззрении становится, конечно же, смерть. Теперь-то я уже живу в полной уверенности, что она, смерть, не только рядом, но где-то и внутри тебя. И по этой самой причине совсем не страшусь её.
Просто я очень не хочу, чтобы она застала меня врасплох. Да-да, умереть только в одночасье, и хотя круг моих близких не так уж велик, хочу, чтобы не было хлопот для моих родных и близких. А уж если так случится, что вдруг - раз! - и меня не станет, тогда о чём им можно будет говорить со мною - не живой? На что тут сетовать? Ведь тогда уже я детям своим никакой стоящей правды, ни одной дельной мысли, ни с глазу на глаз, ни даже через стенку не сообщу.
Я никогда не хотела, чтобы мои отношения с сыновьями были схожи с тем, что существовало между мною и моей мамой. И хотя она была героем, в смысле терпимости любых болей, но душа её всегда останется для меня - потёмками. Любая задушевность между нами отвергалась и была, как бы завязана крепким, тугим узлом.
Я всегда чувствовала, что не случилось мне ходить в любимчиках. Всегда мне казалось, что всё происходящее со мной маму не интересовало, просто не заслуживало её внимания. А что касалось её лично, она держала глубоко в себе. Болит ли у неё что-то, страдает ли она - это по лицу её прочесть, угадать было невозможно...
Может быть, моя мама и радовалась в жизни чему-то, но и тогда она молчала. Всё в себе держала, и убеждена была, что и я должна жить точно так же. Вот и хотела меня в «свои сани» усадить. А я, словно лошадка борзая, всё брыкалась, копытцем стучала, всё в луга вольные норовила... Потому-то никогда мы и не были с ней подружками.
Когда она умирала, по ней абсолютно нельзя было сказать, что идут последние часы её жизни. Она ведь со мной и словом не обмолвилась, что уже на смерть настроилась. Говорят же, что человек, как и животное, чувствует её приближение - смерти своей. Около мамы постоянно присутствовала только я. Брат жил за рубежом, а отец старался не слишком вникать. Ему всегда почему-то казалось, что он всем мешает.
Вот и приходилось мне все время быть и при маме, и при всей больничной палате, в которой она лежала. Только много лет спустя, я совершенно случайно узнала, что мама лежала в палате смертников. Но тогда я была уверена, что всё у мамы пройдёт, залечится...
Палата была огромная, и я едва успевала курсировать от кровати к кровати. Их в этой палате было шесть, и я всем готова была помочь, вовремя подоспеть и хоть чем-то услужить. Мама, как всегда, всё молчала. Только однажды вдруг выдала мне ревнивую тираду: «Мне совсем не нравится, что ты опекаешь больных этой палаты. Не забывай, ты здесь только для меня. У них есть своя родня». Но я всё-таки продолжала отдавать часть своего внимания тем несчастным, которые в этот тяжёлый час лежали с нею рядом.
А моя мама умела переносить любые, даже самые сильные боли мужественнее, чем другие. И хотя она по-прежнему никогда не пускалась со мной в какие-либо особые откровения, я помню, как незадолго до смерти она меня удивила.
Как-то раз я, как обычно, перемыла всю палату, протёрла пыль, где только могла. Потом подошла к маме, чтобы поменять ей одежду и обтереть тёпленькой водичкой. И вот я держу на руках высохшее до невесомости мамино тело... Сижу так, ласково глажу её руки и, глядя ей прямо а глаза, говорю, говорю, говорю без умолку: «Совсем скоро, мамочка, домой! Всё будет хорошо, терпеливая ты моя!» Говорю, а сама целую, целую её и... Помню, мама как-то по-особенному взглянула на меня. Потом опустила свои глаза и, словно боясь потеряться в собственных размышлениях, сказала вроде бы даже и не мне, а так, в никуда сказала: «Мне всё говорили будь ближе к дочери, будь ближе. А я ему зад целовала... (ему - это брату моему). Да... Сын есть сын…» - довершила она и, тяжело вздохнув, опять затихла.
После этого высказывания ещё я долго и терпеливо ждала её выздоровления. А она молчала и молчала. Что думала она в эти минуты своего молчания, о чём молчала? Ну, хоть бы что-нибудь сказала. Поделилась бы со мной своими страданиями. Хоть бы отругала или уже окончательно покаялась. Пусть бы, как в детстве, чему-либо поучила меня, подсказала бы.
Только теперь, последовательно вспоминая очерёдность тех событий, я будто снова слышу последние её слова, сказанное за сутки до смерти. Она впервые за долгое время своего молчания сказала жалобно и нараспев: «О-ох, как... больно!» Сказала это, будто и не мне вовсе, а кому-то...
Через сутки её не стало. Помню, что я не сразу сообразила. Думала, что она, как всегда, просто молча лежит, а она уже два часа была мертва. Вот ведь как бывает... По жизни-то она тихой никогда не была. Была громогласным, уверенным в себе полководцем. Но, оказалось, всё это было напускным. Поняла же я это лишь только перед её смертью, в тот день, когда мама впервые говорила со мной. В свои последние часы она горько каялась, испытывала вину передо мной.
Со мною тогда, после этого её запоздалого покаяния, произошло нечто странное. Мои глаза как будто стали видеть окружающий мир в каком-то тройном измерении. Помню, бегу по длинной больничной лестнице к выходу, а в моих глазах каждая ступенька словно троится - вместо одной три ступеньки вижу. Останавливаюсь в полной растерянности и не знаю, на какую же из них поставить ногу. Даже телевизор смотрела одним глазом, закрывая рукой второй, а иначе было бы у меня этих телевизоров, как минимум, вдвое больше.
Дошло до того, что я начала паниковать. Ужас меня охватил. Смотрю на мужа, а у него не одна голова, а целых три, и все они говорят мне что-то, глаза щурят, ухмыляются... И все окружающие непременно трехглавыми оказывались. Представьте себе, всё-всё, что только ни попадалось мне на глаза, передо мной оказывалось в тройном экземпляре.
Самое странное и комичное во всей этой «болезни» было то, что хотя всё в глазах моих и троилось, однако рубли или какие-либо иные дензнаки видела я чётко. Уж лучше бы наоборот: моя патология на купюры бы перекинулась. К примеру, держишь перед носом сотня, а тебе кажется, что любуешься на триста рублей.
Помню, в детстве я перепрыгивала целый ряд ступенек, порхала через две-три ступеньки разом. Подняв глаза высоко вверх, одновременно думала о самом разном... Что тут говорить, виртуозно могла это проделывать. А в то злополучное для меня время проделывать такие антраша стало невозможно. Приходилось долго примеряться, выискивая ступеньку, на которую можно просто ступить - и не грохнуться, чтобы сползти потихоньку вниз, - какие уж там антраша! От этого неудобства моя жизнь намного усложнилась.
И против этой странной напасти я, изловчившись, нашла-таки противоядие. К примеру, все фильмы смотрела только одним глазом, а другой зажимала накрепко рукой, чтобы он случайно не приоткрылся и не утроил картинку, испортив, таким образом, просмотр.
Господи, к чему только не приспособит жизнь. Сейчас об этом и самой-то смешно вспоминать, а тогда это было для меня делом самым обычным. И вот, наконец, я решила избавиться от чертовщины и отправилась к доктору.
Врач терпеливо выслушала меня и, пожав в недоумении плечами, задумчиво сказала: «Что я вам здесь могу посоветовать, голубушка... Не отчаивайтесь. Возможно, пройдёт у вас это... состояние, а возможно, и нет. Главное, остерегайтесь любых стрессов и почаще пейте валериану. Вобщем, не паникуйте заранее и успокойтесь».
Да-а... Хорошо ей было говорить «успокойтесь». Успокоилась, как же! Как тут при этаком-то тройственном эффекте успокоиться?! Но врач оказалась права. Мой странный недуг постепенно отпустил меня. Правда, стоит иногда из-за чего-нибудь поволноваться, как опять троица перед глазами выскакивает. Видимо, мамины слова сильно врезались в память.
Хотя, к стыду своему, так до сих пор и не поняла, что именно она имела в виду? Может быть, она меня и любила как-то очень уж по-своему. А ведь я после её предсмертных слов чуть было не задохнулась оттого, что и не знала, как это назвать. Счастье? Открытие? Откровение? А может, этот последний разговор с матерью был своего рода признанием ошибок, материнским благословением? И пришла я к выводу, что именно от этих вопросов самой себе и перепуталось что-то где-то. И от путаницы неожиданно и возникло моё «трёхвидение».
Всю жизнь я размышляла по поводу мамы, чтобы, всё взвесив, и как бы заново переоценив, долго казниться и саму себя корить. Вопросы, вопросы, вопросы... Я что-то делала не так? Ведь почему-то она мне не доверяла. Почему? А мне всегда так хотелось иметь такую же маму, как у многих моих подружек. Прожив уже довольно большую и сложную жизнь, я так и не поняла, отчего же мы с мамой не могли стать ближе.
