Разнотравье около Оки звенело кузнечиками, переливалось изумрудно и золотисто, играло; июльское марево текло, плавно плавилось, обволакивало, не то лаская, не то утомляя; и лес двумя крыльями расходился за маленьким палаточным лагерем – зеленея, чернея.
Берег был крут, ласточкины гнёзда, будто окошки, глядели на вас из-под самого козырька иллюзорной крыши. Мы вырубали ступеньки в чёрной, твёрдой земле, спускались, ставили удочки-четырёхколенки, забрасывали донки, в маленьком заливе устанавливали плёнку.
Живца ходили ловить на Вырку – мелкие воды её текли над плотным серым песком, и караси и пескарики, подплывающие к наживке, были видны отчётливо. А другой берег Вырки – сплошная стена из пижмы, мятлика, белых неизвестных цветов, стена пёстрая, облитая июльским золотом.
Иногда живца мутили на косе, самодельный мутник из сетки и ивовых прутьев туго вздрагивал в руках, пока наобум перебирали ногами, поднимая песчаную муть, и в извлечённой ловушке всегда трепыхалась, посверкивая, рыбья мелочь.
Валентин – друг дяди моего - инициатора рыбацкого этого счастья – хлопотал у костра, варил супчик, звал: «Отрывайтесь, готово!» Готова была также каша с тушёнкой, и две собаки – чёрная и рыжая – получали по полной миске, а мы сидели за шатким раскладным столиком, ели, перебрасывались шутками. И вдруг – звон колокольца, и брат кидался вниз, и через какое-то время кричал: «Судак!»
Ночью, чья нефть не страшна и даётся даром, сидели у костра, рыжеющего лисьим хвостом, говорили поддатые – в том числе и о звёздах, щедро рассыпанных, блёстких.
…не знаем, что такое счастье, не чувствуем его… Мёртв Валентин. Мёртв и дядя. А я, вспоминающий ныне рыбалку в Калуге, под деревней Сивково, понимаю, что главное в ней, в той рыбалке и было – неуловимое, зыбкое, нежно-мерцающее счастье.
