ТРИТОН
Тритон это был? Нет?
У берега чёрного - по-осеннему чёрного пруда – трава сплеталась туго, как батут, и ребёнок тщился заглянуть в стеклянную глубину воды – нет ли там чего интересного? Да, есть: раскол движенья, зигзаг метнувшегося тела, золотистый высверк хвостатого существа – и снова чёрный, зыбкий провал. Тритон, возможно – сказали ему после.
Две машины – будто вдвинутые под арки осеннего леса; арки, украшенные изощрённо богато – куда тут готике! На поляне на расстеленной пёстрой подстилке разнообразная, сочная и сытная, снедь; а дым от шашлыков петлисто сереет, плутая между ветвей…
До того гоняли в футбол – отец, дядя Валя и дядя Витя – и никто из них не ожидал от отца подобной ловкости, ибо мяч был будто привязан к ноге, слушался, как ручной; и, поражённые, они восклицали: «Ну, ты даёшь, Лев…»
Отец в обрамлении осени.
Дядя Валя в таком же ракурсе.
Отец умер. Валентин был убит.
Воспоминанья бессмертны – также как и бесплотны – в воздухе разлиты они, вне тебя сосредоточены, данные самим пространством. Или – подобно тому тритону – мелькнут, и не знаешь потом: было ли? Показалось?
ВЕЛИКАН, УТКИ, ВОСПОМИНАНЬЯ…
- А в этом большом доме, па?
- В этом? В этом живёт великан, – отвечает отец, смешно надувая щёки.
- А какой он?
- Он? Толстый, важный…
- Злой?
- Не-а, сынок, смешливый. Любит весёлые истории и поесть.
Пятилетний сын ведёт суставчатой веткой по асфальту, сереющему лентой. Лесопарк с лаково блестящими прудами завершён, и отец с сыном вышли в город, и крохотная мягкая ладошка сына лежит в тёртой ладони отца, как чудо; и жемчуг продлённого рода слоисто вспыхивает во взрослом мозгу…
Сорокалетний, бездетный, одинокий сын давно умершего отца ходит в лесопарк кормить уток на прудах. Покупает два батона, и, миновав ряд донельзя знакомых дорожек, останавливается у бетонного бортика пруда, и крошит батон, забираясь пальцами глубже в мякоть.
Утки, скользя по водному стеклу, торопятся, суетятся, блестят пестро шеи селезней… Сын кормит уток и думает об отце…
