Весной 1818 года в Англии был опубликован (под псевдонимом) роман, на долю которого выпала редкая удача – стать эталоном нового литературного жанра. Название открытому 190 лет назад виду литературы – научно-фантастический хоррор (от англ. horror – ужасы). Удивительно, но создателю столь экзотического жанра был на тот момент всего 21 год. А ведь надо учесть, что идея романа посетила голову юного автора и того раньше – за два года до публикации. Но еще более удивительно, что автор романа – девушка, Мэри Шелли (урожденная Годвин). И даже название романа стало сегодня нарицательным – «Франкенштейн, или Современный Прометей».
Девушка с улицы Живодеров
В предисловии ко второму изданию «Франкенштейна…» в 1831 году – уже под ее собственным именем – Мэри Шелли сходу ставит вопрос ребром: «Как могла я, в тогдашнем своем юном возрасте, выбрать и развить столь жуткую тему?» А действительно – как? И что это была за «жуткая тема»?
Мама будущей писательницы, Мэри Уолстонкрафт (1759–1797) – настоящая икона феминистского движения, – была страстной поклонницей идей Эразма Дарвина (1731–1802). Впрочем, ничего плотского. Просто дедушка Чарльза Дарвина, сам врач и ботаник, сочинил помимо всего прочего и программу реформы женского образования. Впрочем, повторяю, ничего плотского.
Но вот в художника Иоганна Хенрика Фюссли, автора феноменально популярного в конце XVIII века полотна «Ночной кошмар» (1781), мисс Уолстонкрафт была влюблена безумно. При этом Мэри Уолстонкрафт была автором нескольких бестселлеров XVIII века – «Размышления по поводу воспитания дочерей», «В защиту прав женщин».
Она и первую свою дочь, Фанни, родила вне брака – неординарный поступок по тем временам. Да и замуж за философа и публициста Уильяма Годвина вышла уже беременной. 30 августа 1797 года Мэри Годвин-Уолстонкрафт родила дочку, названную в честь мамы тоже Мэри. А через одиннадцать дней умерла от родильной горячки.
Детство и юность Мэри Годвин провела в доме отца на улице с романтическим названием – улица Живодеров. Именно там шестнадцатилетнюю Мэри встретил восторженный почитатель идей ее отца, Уильяма Годвина, тоже еще совсем молоденький, отпрыск одного из богатейших помещиков Суссекса, красавчик и романтический поэт Перси Биши Шелли. Между молодыми людьми, что называется, заискрило сразу. Именно из дома на улице Живодеров он ее и умыкнул (буквально) в Париж: Перси уже был женат и даже имел сына.
Таков он был – XVIII век, породивший общество «человеко-машин и истеричных женщин» (определение современного французского историка науки Николы Витковски).
Гальванический флюид
Литературоведы давно уже отметили: научная фантастика стала одним из самых массовых жанров именно в эпоху научно-технической (промышленной) революции. Что касается случая с «Франкенштейном…», то здесь мы можем утверждать, что как раз развитие науки об электрических явлениях вызвало к жизни такое направление в беллетристике, как хоррор. XVIII век весь был как бы «наэлектризован». Вся природа стала электрической.
Но фундаментальное значение в том литературном процессе, который мы рассматриваем – рождение жанра хоррор, – имели исследования Луиджи Гальвани (1737–1798), хирурга из Болоньи. Опуская сугубо научное их значение, мы можем отметить, что Гальвани с точки зрения массовой культуры удалось сделать главное – найти образ, который стал наглядным, «отвратительным», но потому и запоминающимся, визуальным символом новой загадочной субстанции – электричества. Образ этот материализовался в виде препарированного земноводного существа – лягушки.
«Лягушка Гальвани, подобно яблоку Ньютона, превратилась в эмблему случая-творца, сыграв роль первого в истории человечества электроизмерительного прибора <…>. После этого по всей Европе поднялась волна экспериментов, наладивших прямую связь между биологическими лабораториями, мясными лавками, гильотинами и кладбищами. С электродом в руке Вольта заставлял шевелиться отрубленный бараний язык и петь обезглавленных кузнечиков. Дзанетти в течение двух часов наблюдал за сокращением каждого из кусков змеи, разрубленной натрое. Ксавье Биша (1771–1802) ставил опыты на обезглавленной собаке; в ветеринарной лаборатории Альфорта наэлектризованная голова быка «в ярости вращала глазами и трясла ушами», – отмечает Никола Витковски.
Не сумел обойтись без препарированной лягушки даже яростный оппонент Луиджи Гальвани, его альтер эго, если угодно, тоже итальянец – Алессандро Вольта. Если Гальвани утверждал, что токи имеют животное происхождение, то Вольта отстаивал металлическую природу электрического флюида. Описание его классического эксперимента не менее живописно, чем у Гальвани. Вольта составлял цепь из четырех человек. Двое крайних влажными руками держали металлы: один – цинковую пластину, второй – серебряную. Причем первый касался пальцем языка второго, который, в свою очередь, касался пальцем глазного яблока (sic!) третьего элемента в этой живой цепи. А третий и четвертый держали мокрыми руками свежепрепарированную лапку лягушки. Когда крайние участники эксперимента замыкали цепь, соприкасаясь металлическими пластинами, на языке ощущался кислый вкус, а в глазу появлялся свет. Само собой – лапка лягушки начинала дергаться…
Электрические сны
Как бы там ни было, но Перси Биши Шелли с юности мечтал стать вовсе не поэтом, а естествоиспытателем. Как и многие его сверстники в начале XIX века, с энтузиазмом занимался повторением электрических опытов Джованни Альдини, потрясших в свое время Лондон. Альдини (1762–1834), племянник Гальвани, а заодно и его литературный агент и промоутер, как сказали бы сегодня, начал свои электрические эксперименты с головами казненных преступников еще в Италии.
Приехав же с «гастролями» в Лондон, он продолжил, не мелочась, гальванические экзерсисы с купленным телом повешенного убийцы. Вот описание этого опыта Альдини, сделанное современником: «Восстановилось тяжелое конвульсивное дыхание; глаза вновь открылись, губы зашевелились и лицо убийцы, не подчиняясь больше никакому управляющему инстинкту, стало корчить такие странные гримасы, что один из ассистентов лишился от ужаса чувств и на протяжении нескольких дней страдал настоящим умственным расстройством».
Жена Перси Шелли, Мэри Шелли, тоже не смогла (да и не собиралась, судя по всему) экранироваться от этой насквозь электризованной атмосферы, окружавшей ее. Страна и время победившей электромании… Отсюда до «Франкенштейна…», романа, обессмертившего имя Мэри Шелли, – один шаг.
Мамины кошмары, передавшиеся, наверное, на генетическом уровне, и собственные электрические впечатления сделали свое дело. «Я увидела, как это отвратительное существо сперва лежало неподвижно, а потом, повинуясь некой силе (не иначе как электрическому разряду лейденской банки! – А.В.) подало признаки жизни и неуклюже задвигалось», – вспоминала обстоятельства своего литературного озарения Мэри Шелли. Речь идет о сне (видении, полубреде), который юная Мэри увидела летней дождливой ночью 1816 года, когда она и Перси посетили Швейцарию и случайно оказались соседями лорда Байрона.
Коллеги-поэты, лорд Байрон и Перси Шелли, предавались долгим беседам, прилежной слушательницей которых была Мэри. «Однажды они обсуждали различные философские вопросы, в том числе секрет зарождения жизни и возможность когда-нибудь открыть его и воспроизвести, – пишет Мэри Шелли. – Они говорили об опытах доктора Дарвина… (Речь, конечно же, идет об Эразме Дарвине. – А.В.); он будто бы хранил в пробирке кусок вермишели, пока тот каким-то образом не обрел способности двигаться. Решили, что оживление материи пойдет иным путем. Быть может, удастся оживить труп; явление гальванизма, казалось, позволяло на это надеяться; быть может, ученые научатся создавать отдельные органы, соединять их и вдыхать в них жизнь».
Круг замкнулся! Вернее – замкнулась гальваническая цепь. «Ток медленно потек по проводам»…
Метод Франкенштейна
В романе едва ли наберется две страницы текста с описанием собственно сути экспериментов Франкенштейна – глухие намеки и полунамеки. И все-таки пусть очень противоречиво, путано и неуверенно, но Мэри Шелли дает нам некоторые зацепки, по которым можно попытаться реконструировать экспериментальную часть работы Виктора Франкенштейна. Но сначала взглянем на конечный результат: что же за существо «изваял» Виктор Франкенштейн.
Первое знакомство с демоном происходит при следующих обстоятельствах. «Однажды ненастной ноябрьской ночью я узрел завершение моих трудов. С мучительным волнением я собрал все необходимое, чтобы зажечь жизнь в бесчувственном создании, лежавшем у моих ног. Был час пополуночи; дождь уныло стучал в оконное стекло; свеча почти догорела; и вот при ее неверном свете я увидел, как открылись тусклые желтые глаза; существо начало дышать и судорожно подергиваться». Опять: «зажечь жизнь», «существо начало дышать и судорожно подергиваться» (вспомните описание опыта Джованни Альдини). В общем, привет Луиджи Гальвани!
Шелли несколько раз на протяжении романа повторяет для нас портрет существа; чрезвычайно противоречивый портрет, прямо скажем: «…члены его были соразмерны, и я подобрал для него красивые черты. Красивые – боже великий! Желтая кожа слишком туго обтягивала его мускулы и жилы; волосы были черные, блестящие и длинные, а зубы белые как жемчуг; но тем страшнее был их контраст с водянистыми глазами, почти не отличимыми по цвету от глазниц, с сухой кожей и узкой прорезью черного рта»; «…существо, которое не опишешь словами: гигантского роста (восемь футов, то есть около 2,5 метра. – А.В.), но уродливо непропорциональное и неуклюжее».
Здесь концы с концами ну никак не сходятся: «…члены его были соразмерны, и я подобрал для него красивые черты» и «…существо <…> уродливо непропорциональное и неуклюжее». Чему верить? Кстати, по поводу якобы неуклюжести демона: «В этот миг я увидел человека, приближавшегося ко мне с удивительной быстротой. Он перепрыгивал через трещины во льду, среди которых мне пришлось пробираться так осторожно… Когда человек приблизился, я узнал в нем (о, ненавистное зрелище!) сотворенного мной негодяя».
Однако нас сейчас интересует другое. Как, какими методами Виктор Франкенштейн сумел создать (а, может, синтезировать) такое существо? Неужели правы дамы из нынешних глянцевых журналов: «Из частей трупов, которые он похищает с кладбища, Франкенштейн сшивает человека гигантского роста и оживляет его…»? На первый взгляд именно так и обстояло дело.
Казалось бы, подтверждают версию «конструирования» жизни «из частей трупов» следующие строки: «Ночами при свете месяца я неутомимо и неустанно выслеживал природу в самых сокровенных ее тайниках. Как рассказать об ужасах этих ночных бдений, когда я рылся в могильной плесени или терзал живых тварей ради оживления мертвой материи? <…> Я собирал кости в склепах; я кощунственной рукой вторгался в сокровеннейшие уголки человеческого тела… Бойня и анатомический театр поставляли мне большую часть моих материалов…» Напомню, все описываемые выше события происходят в университетском городке Ингольштадт.
Но где Виктор Франкенштейн добыл столько трупного материала, когда два года спустя, поддавшись уговорам демона, взялся за создание подруги (Евы, не иначе) для него. («Моя подруга должна быть такой же, как я, и отличаться таким же уродством. Это существо ты должен создать», – выдал своеобразное техническое задание, ТЗ, Франкенштейну демон.) Дело в том, что для своего второго эксперимента Франкенштейн выбрал малюсенький уединенный островок у северного побережья Шотландии. «Почва там бесплодна и родит только траву для нескольких жалких коров да овес для жителей, которых насчитывается всего пять… Овощи и хлеб, когда они позволяют себе подобную роскошь, и даже свежую воду приходится доставлять с большого острова, лежащего на расстоянии около пяти миль», – так описывает сам Франкенштейн свою экспериментальную базу.
Выход из этой логической ловушки может быть только таким. Франкенштейн использовал собранный им в анатомических театрах материал не для того, чтобы «сшивать» части трупов в единое целое. Трупный материал – это лишь необходимый источник протоплазмы, которую он затем высеивал и размножал. Скорее всего, Франкенштейн занимался не оживлением трупов – их просто негде было бы взять на пустынном острове, а синтезом клеточной биомассы. В том числе – нейронов. (Уж, не из стволовых ли клеток?!) Возможно, что он занимался клонированием человека. А вот толчок к делению клетки в процессе клонирования дает как раз электрический разряд. Это уже классическая биотехнология, ставшая лабораторной рутиной к концу XX века.
Косвенным подтверждением сказанному может служить еще одно обстоятельство. Мэри Шелли нигде в романе не восторгается хирургической сноровкой или хирургическим инструментарием, примененным Франкенштейном для сшивания частей трупов. А ведь это было бы естественно! Зато она три раза упоминает о новых, необычных химических приборах (sic!), созданных Виктором Франкенштейном в рамках проводимого им эксперимента по оживлению протоплазмы.
Другая порода
Но все-таки: чем же был так ужасен демон? Ну да – рост под 2,5 метра... Ну да – черты лица смахивают на реконструкцию черепа неандертальцев… Но некоторые из современных баскетболистов или боксеров-тяжеловесов вполне подходят под этот фоторобот. Так что же заставляет содрогаться от ужаса Виктора Франкенштейна, а заодно и некоторых читателей романа до сих пор?
Мэри Шелли бросает по этому поводу фразу, которая абсолютно понятна, но абсолютно ничего не объясняет: «Придумала! То, что напугало меня, напугает и других; достаточно описать призрак, явившийся ночью к моей постели». А ведь этот роман потому и стал классикой, потому и породил бесчисленное количество заурядных эпигонов и талантливых последователей, что вызывает именно какой-то онтологический ужас. Описаний уродств и кровавых злодеяний, причем гораздо более убедительно показанных, было достаточно и до Мэри Шелли с ее «Франкенштейном…», и уж куда как более чем достаточно после нее. За объяснением этой загадки опять попробуем обратиться к тексту романа.
Прежде всего, что мы знаем о фенотипе демона. Немного, но все-таки… «Новая порода людей благословит меня, как своего создателя; множество счастливых и совершенных существ будут обязаны мне своим рождением», – рассуждал Виктор Франкенштейн. Из уст самого демона узнаем еще кое-какие подробности: «…я был наделен отталкивающе уродливой внешностью и отличался от людей даже самой своей природой. Я был сильнее их, мог питаться более грубой пищей, легче переносил жару и холод и был гораздо выше ростом. Оглядываясь вокруг, я нигде не видел себе подобных».
Наконец, приведем рассуждения Франкенштейна, когда он обдумывает возможные последствия создания подруги для демона. «Даже, если они покинут Европу и поселятся в пустынях Нового Света, одним из первых результатов привязанности, которой жаждет демон, будут дети, и на земле расплодится целая раса демонов, которая может создать опасность для самого существования человеческого рода» (курсив везде мой. – А.В.).
То есть Мэри Шелли дает нам понять, что Франкенштейн создал не просто некоего уродливого – хотя это тоже еще вопрос – биоробота, монстра-мегацефала, но разумное существо другого вида, если угодно – другой генетической природы.
Действительно, например упоминание о чрезвычайной холодоустойчивости демона – это явный признак такой генетической мутации. Дело в том, что человек, homo sapiens, может адаптироваться к жаре, к ядам, даже к радиации... Единственное, к чему человек не может выработать привычку, – низкие температуры. Так Природа захотела.
Между тем демон в одном из своих граффити, оставленном для преследующего его Франкенштейна, злорадно заявляет: «Следуй за мной; я держу путь к вечным льдам Севера; ты будешь страдать от холода, к которому я не чувствителен». Одно это дает нам основание отнести демона к новому виду человека разумного. Причем к виду, созданному в лабораторных условиях.
Демон – самое первое звено в длинной филогенетической цепочке видообразования. Но человек разумный никогда, пожалуй, не потерпит существования с ним на одной планете разумных тварей другого вида. Это «зашито» в нашем геноме. Печальная историческая судьба неандертальцев (homo sapiens neanderthalensis), вытесненных из Европы 25–30 тыс. лет назад нагрянувшими туда африканскими гоминидами homo sapiens sapiens («человек разумный разумнейший»), – тому подтверждение.
Тот онтологический ужас, который не перестает излучать роман Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей», связан, на мой взгляд, отнюдь не с появлением очередного литературного героя – ожившего мертвеца. Вспомним хотя бы канонический пример с оживлением библейского персонажа – Лазаря. Ведь это не вызывает у верующих ужаса; наоборот – слезы умиления и просветления. Все потому, что Лазарь – нашей породы, homo sapiens. Кстати, и в романе Мэри Шелли ужас ведь испытывает не только Франкенштейн по отношению к демону; ужас демона по отношению к человеку, то есть разумному существу другого вида, не менее силен и трагичен. Нечто подобное, возможно, чувствовали и неандертальцы.
Впрочем, что чувствовали неандертальцы – этого мы уже никогда не узнаем.
