Последний день лета, как правило, ярко солнечный, яблочный, рябиновый и уже, сквозь зелень, желтый. В 1941 году 31 августа, как и нынче, пришлось на воскресенье… В этот день в Елабуге, городке под Чистополем на Каме, покончила c собою - удавилась, как говорили местные жители, - Марина Цветаева, самый чрезвычайный поэт ХХ века.
Впервые в жизни поставила необратимую точку - она, всем иным знакам препинания предпочитавшая тире, то ли перечеркивая им доставшийся ей от роду мир, то ли, наоборот, обозначая скачок из только что прошлого в сразу же будущее… Решившись на точку, она оставила три записки, в одной из которых, сыну Муру, объясняла, что попала в тупик, в другой, с советским обращением "Дорогие товарищи!", подробно просила вообще людей позаботиться о 16-летнем сыне, в третьей, Николаю Асееву - в Чистополь, умоляла усыновить Мура, не оставлять, выучить. Ничего Асеев не исполнил, потом каялся… Страшная фраза в письме к товарищам: "Не похороните живой! Хорошенько проверьте".
Мур через несколько дней получил свидетельство о смерти матери - в графе о роде занятий умершей стояло: "Эвакуированная"… За несколько дней до самоубийства Цветаева написала заявление: "Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда". Столовую открыли зимой 43-го, когда Цветаевой уже не было в живых, а Мура сперва переэвакуировали в Ташкент. Потом призвали на фронт, где он, очень крупный и очень неспортивный юноша, был смертельно ранен в июле 44-го...
А вернулись мать и сын из Франции в Россию 18 июня 1939 года на теплоходе "Мария Ульянова". Глава же семьи Сергей Эфрон - если сказать кратко: запутавшийся на Западе советский разведчик - приплыл на родину чуть раньше теплоходом "Андрей Жданов".
Москва встретила Цветаеву настороженно: клейменная… из бывших… парижанка… "Белогвардейка вернулась!" Вскоре забрали дочку Алю по обвинению в шпионаже, потом - горячо, хоть и без верности любимого мужа. Как шутили в ту пору: "Ждал орден - на ордер". Начались тюремные очереди и хлопоты, страх за себя, как за последнюю опору попавшей в мясорубку семьи, и за Мура, которого обожала тиранически.
Она была страстная мать, однако и здесь "с этой безмерностью в мире мер" не могла обресть гармонию. В годы Гражданской войны не вытянула двух дочек и младшую потеряла. Потом сделала идола из сына, а идол стал очень строптивым подростком - не хотел, чтобы она"ненасытностью своею" его (сам большой!) перекармливала… Все два года в России они неуемно ссорились, громко переходя на французский. Кстати, Эфрон-отец с нежным сарказмом называл сына "Марин Цветаев": так они и одаренностью, и норовом были схожи. Хотела вырастить из Мура гения, а не научила просто жить среди людей на равных, оставила изгоем в чужом мире, "волчонком - еще волчей"…
Испугались ее именно процветающие собратья по цеху - даже Пастернак, с которым когда-то был у нее бурный эпистолярный роман. Он, впрочем, помог Цветаевой наладить переводческую поденку - чтобы сводить концы с концами… Думаю, что боязнь Пастернака, сразу отодвинувшего Цветаеву на дистанцию, была не только политическая, но и попросту мужская. Это он сказал, что у Марины и керосинка пылает Зигфридовым пламенем, а так, мол, нельзя - начнется пожар, загорится дом…
Цветаева - о себе: "Чувство собственности ограничивается детьми и тетрадями". Все, вспоминающие Цветаеву предпоследней поры, совпадают: преобладанье серого тона и нищая элегантность, низкие каблуки, широкий пояс, янтарные бусы. Руки - в серебряных, словно бы скифских, степных браслетах. Недлинная стрижка - видно, как "золото... волос тихо переходит в седость", уже перешло... Глаза зеленые, как крыжовник. "В вечном дыме своей папиросы"…
Походка у нее была прямая, твердая, почти мужская - будто она преодолевала таким образом близорукость. Боялась на улице машин, в метро - эскалаторов, в доме - лифта. Семен Липкин свидетельствовал, что особенно тверд ее шаг стал, когда они пошли в Музей изобразительных искусств, созданный когда-то ее отцом, Иваном Цветаевым. Был декабрь 40-го… Дочку основателя никто не опознал, они долго бродили по египетскому залу, а потом направились в столовую Метростроя - их еще называли "обжорками" - есть суточные щи из кислой капусты.
Мы - через рукопожатие - бываем связаны с великими мира сего, и это странно волнует. Вот и я почти знакома с недостижимой Цветаевой - и через Липкина, и через Лидию Борисовну Либединскую, которая общалась с нею незадолго до конца. Однажды я спросила Л.Б., как восприняла она весть о самоубийстве Марины, и ответ был: "Изумилась!" Цветаева на ее глазах была счастливой - в течение целого дня, 18 июня 1941 года. "Крученых позвонил мне утром и заявил категорически: "Сейчас купишь две бутылки кефира, два батона, заедешь за мной (а он жил в доме ВХУТЕМАСа на Кировской), и мы пойдем на Покровку за Цветаевой, и поедем ко мне на дачу... Он снимал в Кускове чулан, чтобы уезжать туда в жару.
Марина все время улыбалась, радовалась парку, катались на лодке, потом Крученых заказал обед у своей "хозяйки"... И она, и Мур ели с наслаждением - видно, что подголадывали". Еще Л.Б. вспомнила, что была Цветаева в резиновых тапочках: белые с голубым и с перепонкой, они назывались "райские"… ("Их носили перед войной - конечно, и у твоей мамы такие были!") В этих тапках она шла по земле очень твердо. Только все время хватала и дергала сына. Иногда даже прижималась к нему - у нее же ничего больше не было…
Известно, что в день объявления войны Цветаева сказала резко: "Мне бы поменяться сейчас местами с Маяковским". Гитлеровское иго ужасало ее еще сильней, чем сталинское, а в нашу победу она верила с трудом.
И еще одно "рукопожатие" - через пианистку Елизавету Лойтер, для меня - тетю Лизу, маленькую, востроносую, прелестную женщину, близкую подругу моей мамы Наталии Лойко. Тетя Лиза была последняя из чистопольской эвакуации, кто с Цветаевой разговаривал. Она там работала в интернате, 27 августа оказалась на пристани с мальчиком, которого везла к врачам в Казань, и Цветаева, выделив в толпе интеллигентное лицо, подошла к ней в очереди, представилась, попросила купить билет до Елабуги. Лиза помогла, и они еще долго в ожидании пароходов разговаривали, ели арбуз, обсуждали, где легче прожить: в Чистополе, в Елабуге? Лизе запомнилась фраза Цветаевой: человеку, дескать, немного нужно - клочок твердой земли, чтобы поставить ногу и удержаться. Но смысла этой фразы она тогда не поняла.
Судить о причинах самоубийства - грех и бессмыслица. Об этом знает только сам (сама), навеки немотствующий. Мы можем лишь спросить - вослед за Арсением Тарковским (последней, младшей, влюбленностью ненасытимой Марины):
И последняя "точка" - могила Марины Цветаевой в Елабуге затерялась.
