Буридан слушал о воле Творца, ничем не ограниченной, кроме выбора идей: светящихся шаров, обитающих в собственном мире; и думал про осла, застрявшего между двумя копнами сена, ибо его мозг (своеобразная, серо-бурая, в кровяных прожилках, каша) никак не мог выбрать, какую именно копну начать жевать, и рот осла, работавший вхолостую, загонял штырь голода глубже и глубже, пока бедное животное не сдохло между двумя роскошными, ароматными горами сена.
Буридан слушал учителя Оккама, чьё вдохновение порою контролировалось сухостью мысли, но универсалии, сиречь общие понятия, наплывали угрожающим объёмом абсурда, а количество мелких, волосатых чёртиков на острие иголки всё множилось и множилось. Гипотетической иголки.
Гипотетические рассуждения, ибо чём их можно обосновать?
Почва была конкретна, неровна, рельефна; большие колёса телег и повозок, сколоченные целиком из грубых досок, преодолевали земное пространство, а юдоль не раскрывалась нигде, ибо была повсюду...
Буридан остался там, где он остался, а Оккам отправился в Германию, под покровительство Людвига Баварского, и путь его был опасен, как любой тогдашний путь: корабль качало, и лицо не привыкшего к плаваниям философа становилось бледно-зелёным; вечером ехать по суше было опасно - разбойники разной степени свирепости могли подстерегать, где угодно, а города, встававшие на пути, больше напоминали каменные фантазии того, кого не следовало называть.
И всё время острие бритвы маячило перед Оккамом - он сам не помнил с каких времён стал сомневаться во всём, что говорит, ибо доказательства были невозможны, а тонкая плёнка конкретики, если и рвалась раньше, чтобы обнажить нечто запредельное, затянулась, стала окончательной.
Но бритва блистала ярко.
Оккам понимал, что вновь и вновь умножает сущности без надобности, он видел крестьян, занятых посевами, он видел ремесленников, корпевших над разным скарбом, он видел ростовщиков, жадно, считающих барыш, и понимал, что бритва, мерцавшая ему, не отсечёт сущности существования этих людей - но отсекает его, Оккама, сущность, ибо умножение запутанных речений искривляет пространство.
- Знаешь, я до сорока семи лет жил и дышал литературой, а в сорок семь не смог себе ответить, для чего она существует: жизни не меняет никак и породы людской не улучшает.
- Ну... всё же думаю ты не прав. Природа не потерпела бы не нужного. Пусть подлинная литература и насущна очень немногим, но...
- Не знаю, не знаю, - прервал молодого собеседника пожилой литератор, недавно сочинивший рассказ об Оккаме. - Для меня теперь литература - некое нарушение методологического принципа, известного, как бритва Оккама: умножение сущностей без надобности.
Вечерний летний свет тёмен и прозрачен одновременно; медово светятся окна домов, опалово мерцают фонари, и много, много гуляющих, ибо лето в России - сплошной, затяжной праздник.
...Седой и измождённый Оккам, едущий в повозке, глядит на мелькающие чёрные стволы вётел, продолжая думать об острейшей бритве чреватого смысла и почти невозможных прогнозов.
Точка Икс, в которой неожиданно сходятся времена, точно живая улыбка, которая постепенно гаснет, и пропадает, как улыбка Чеширского кота.
