КЛЮЧ СПРЯТАН НАДЁЖНЕЕ, ЧЕМ КОЩЕЕВА СМЕРТЬ
- Осторожно, порежешься! - уж больно лихо орудовал консервным ножом, вскрывая банку сайры...
- Да ладно, ма...
Привычка выпивать по субботам была столь древней, сколь ветхим он казался самому себе - пятидесятилетний сочинитель, много печатающийся, не имеющий ни успеха, ни денег... впрочем, про это писал такое количество раз, что повторять было - всё равно, что в шахматы с самим собою играть...
И - замутить голову, недра мозга было необходимо в субботу, залить вихорь вьющихся в сознанье стихов, рассказов, статей...
...даже не только это - сколько алые бездны, зияющие чёрными щелями, ему самому непонятными; сколько ощущение, что вот он, живущий в период своего пятьдесят первого года в пределах 21 века проходит по коридорам консистории, будучи иезуитом, и ощущает нечто, невыразимое словами (хотя столько писал! столько вееров создал из домашних, разного окраса слов!)...
Куда деваться от парящих замшелых лестниц, являющихся и достоянием его и кошмаром; от чувства, что восходишь на зиккурат, зная тайны, утраченные веками, и полы длинной одежды мятутся по жёлтым высоким ступеням?
Или - что отряд, которым водительствуешь ты - грубый, рьяный - попадает в засаду, и бой, среди сырых, курящихся осенними сумерками вётел - последний в твоей... ибо тяжёлый меч рассекает тугую черепную кость так быстро, что даже слова молитвы, затверженные с матушкой, единственным существом которое любил, не успевают сорваться с уст, полных тяжёлым, солёным вкусом крови...
Он выпивает рюмку, закусывает сайрой - нежная рыбья плоть тает во рту, оставляя крохотные приятные кусочки; он слизывает их, чтобы привести горячую пещеру в обычное состояние...
- Ма, а помнишь, в старом доме...
И он начинает о старой квартире - роскошной коммуналке в центре Москвы, где прожил первые десять лет жизни с молодыми папой и мамой, и куда так хочется вернуться теперь - теперь, когда ездит туда каждый месяц, сидит на всегда пустой детской площадке, под тополями, что по сезону золотисто зелены, прозрачно черны, византийски-роскошны, или чуть обведены лиственной клейкой нежностью - сидит, глядит на собственный подъезд, видит малыша в пальтишке и забавном берете, который, борясь с дверью, всё же вытаскивает трёхколёсный велосипед, на котором поедет сейчас мимо площадки, на какой сидит пожилой, если не старый человек...
И если некто входит в дом, он думает, что и его жизнь могла бы пройти тут же, и если бы прошла, не было бы перевода в другую школу, он вырос бы другим: не пережил бы пубертатный, тяжёлый, свинцовый криз, смог бы натурализоваться в социуме, не горел бы в огненном вихре текстов.
- Ма, а помнишь...
Он может спросить про расположение шкафов, два из которых прожили с ними всю жизнь на новой квартире, или об аквариуме в простенке, или о коте Мурзике, который оказался бандитом, и был отдан в другие руки через месяц после появления в той квартире...
Он может спросить об роскошных вечерах, где присутствовали несколько семей, - с детьми он дружил, и играли, играли во второй комнате, - пока в первой, за ломящимися от яств столами, шли взрослые споры, разговоры, звучало пение: все были музыкальны...
80-летняя мама, бодрая и деятельная, несмотря на возраст и болезни, ответит, если помнит - но он помнит сам, помнит много, резко: как, например, по огромным ступеням лестницы поднимался на третий этаж к дядя Косте часовщику - "пошуровать": порыться в старых механизмах, сваленных в верхнем ящике комода, и чего только не напоминали пружинки, ловко выпрыгивавшие из пальцев, колёсики, шестерёнки...
Он помнит сам тихую соседку, алкоголичку Машку, работавшую на бумажной фабрике, вечно таскавшую ему то карандаши, то бумагу, то конфеты, и худого её брата - Володьку, напоминавшего волка, вставшего на задние лапы: приходил иногда, вместе бухали в её комнате...
Не было ссор, склок, драм - было ровное, уютное житьё, и кто теперь из этих людей жив - нет ответа.
А от ушедших родных остаются прорехи: в воздухе и в сознанье, мучительность попытки заговорить с кем-то из них, оборачивается внутренней катастрофой, такой же, какой является тихая жизнь пожилого неудачника, пьющего по субботам водку с мамой - синеет ли за окном широкошумная лепная зима, плывёт ли зыбь ранней весны, или раздаривает дукаты великолепная осень; он пьёт, медленно пьянея, и аппарат, вмещённый в его мозг и не понятный ему самому, перестаёт производить тексты, и подобие блаженства (видит Он, не ради него я живу на свете) заливает телесный пласт, которому сколько и осталось - не поймёшь?
А учитывая ощущение реинкарнации - ощущение, густо отдающее реальностью с примесью абсурда - и понимать не стоит стараться: кем-то заперта тема на ключ, а ключ спрятан, надёжнее, чем Кощеева смерть.
ЖИЗНЬ И ВОСПОМИНАНИЯ
Если смотреть с насыпи на несущуюся электричку, пассажиры, сидящие весьма плотно, кажутся не живыми – игрушки? Манекены? Но у многих раскрытые газеты, журналы…
Рельеф насыпи не ровен, она частично заросла травой, и мальчишка пяти лет норовит спуститься совсем близко к проходящим поездам.
- Как в прошлом году, па.
- Малыш, видишь тут кое-что изменили, мы не подойдём ближе, отсюда будем смотреть.
Малыш прыгает с холмика на холмик, а туда, куда спускались год назад, не сойти – положили бетонные штуковины, препятствующие схождению.
…как называлось то место? Машины, точно вдвинутые в роскошно пламенеющий осенний лес, стоящие под арками листвы, и взрослые жарят шашлыки, раскладывают на подстилках снедь, потом папа – довольно толстым уже тогда был – гоняет мяч с дядей Витей и дядей Валей, и так ловко уводит его у них, что Виктор говорит:
- Ну, Лев, не ожидал…
Ещё бы – когда-то отец много занимался спортом…
Малыш кидает палку, кричит апорт, издаёт: ав-ав, и бежит за ней.
Он забирается выше по насыпи, скатывается, опять поднимается.
- Осторожно, малыш, смотри – битое стекло блестит, мелкие, острые камни…
- Я осторожно, па.
…был пруд около леса – пруд с густо чернеющей, казавшейся масляной водой, и ты, мальчишка, подошёл, глядел на прозрачную по краям воду и траву, спутанную на манер сетки батута, потом – наклонился, и в черноте, чуть подальше от берега мелькнула маленькая молния живого существа…
- Это тритон. – Сказал кто-то взрослый. Но кто?
Память ржавеет, воспоминания покрываются размывами, как старые фотографии.
- Поезд! Поезд! – ликует малыш, подпрыгивая.
Электричка – со смешными, нарисованными таксами по бокам – проносится с привычным шумом.
Кусты за их спинами колыхались, точно демонстрируя: мы живы – не меньше вас, люди…
…Севка, сын друзей семья, тогда под конец пикника в осеннем лесу, говорил:
- Не приложишь!
- Приложу!
И ты приложил горячий шампур к руке. Стало больно, появилась краснота, но не крикнул, сдержался, стянул рукав пониже. Когда заметила мама?
- Па, пойдём на площадку!
- Идём, сынок.
Мимо уже спокойных кустов, маленьких тополей и клёнов…
…однажды мальчишка, заигравшись с мячом на пустой площадке, разбежался, и стукнулся головой о высоко поднятую часть качелей.
Он упал, зарыдал…
Перепугался и ты – понёс его: разгорячённого - к скамейке, стал дуть, успокаивать.
Потом сказал, хорошо бы что-то холодное приложить, и малыш тотчас придумал, вытащил из рюкзака воду…
- Она тёплая, - сказал ты.
- Чуть холодная, - заметил малыш, показывая на платок в твоей руке. – Вот тут помочить, и можно приложить.
Так и сделали.
Что поразило?
Взрослая рассудительность крохотного человечка…
Который бежит сейчас на площадку, пока взрослые дяди, двое из которых умерли, а третий в таком возрасте, когда смерть уже желанна, гоняют мяч по осенней поляне, пока миллионы людских воспоминания, мерцая разноцветными лоскутками, поднимаются в неизвестные пределы, а тритоны мелькают маленькими молниями в чёрной воде…
