ОКНО В АЛЬТЕРНАТИВУ
- Э-э-э… будьте добры, у вас, кажется, видел Монголию, 500 тугриков с верблюдами?
Из-за прозрачного, тяжёлого стекла глядят монеты: глядят алчно, гипнотизируя его; и девушка встаёт от компьютера (он знает, что зовут её Наташей, но обращаться по имени не хочется сейчас), идёт к одному из шкафов, открывает, улыбаясь заученно, достаёт монету.
- Да, пожалуйста.
- Сколько там?
- Четыре двести.
- Ага. Держите, без сдачи.
Монета в упаковке перекочёвывает в его карман.
- А из талеров что-то есть сейчас?
…он проходит мимо ювелирного салона, мимо банка – какое богатое совмещение! И ныряет во двор, срезая путь к магазину «Виктория», в котором надо взять из ячейки масло и упаковку крекеров. Мама ходит утром по магазинам, оставляет купленное, чтобы забрал.
Талончик в кармане, надо приложить к сканнеру, и волнуется он – социофоб: не сделать бы чего не так.
Двери разъезжаются.
…так, талер купил. Теперь к кому?
На ярмарке увлечений множество отсеков, торгующих монетами, и ему, поэту-нумизмату, чувствующему пульсации истории и культуры, исходящие от монет, хочется зайти во все, что-то купить.
- Не у вас ли Болгарию юбилейную брал?
- Да, да, телефон же я вам давал…
- Потерялся, знаете. Штангист остался?
Двадцать лев – роскошная, крупная, сияющая вещь.
Мужичок снимает с полки планшет.
Пачка денег не удивляет его – радует, конечно: начинает предлагать то, это…
…масло и крекеры падают в пакет, извлечённый из кармана.
Идиот, у тебя никогда не было и не будет пачки денег!
Снова дворы, где асфальт лоснится после утреннего дождя, а литья буреют на земле и траве, представив деревья схемами.
Снова поворот… Ах да, в этом отсеке тётка, так и не выяснил, как зовут, вечно смотрит телевизор, а тяжёлые альбомы, размещённые в шкафах у неё за спиной, предлагают такое изобилие…
Что бы мне…
А! Лихтенштейн и Люксембург поглядим.
И потом ещё…
…почти пробежал мимо Пятёрочки: это в реальности уже: надо тоже зайти, забрать сумку из ячейки.
Конкретика мечтаний велика, и несоответствие её действительности давно не смущает.
С сумками идёт домой, разматывая виды действительности, в которой так неуютно, так одиноко, что мечты – как окно в альтернативу.
Мечты… пустые, как у Бальзаминова.
ВНУТРИ СОВРЕМЕННОСТИ
Никогда ещё не было так душно жить – в нравственном отношении. Кантовская формула, работавшая несколько столетий, исчерпала себя и на месте потрясения, какое вызывал нравственный закон в нас и звёздное небо над нами, выросли столь махровые сорняки корыстолюбия, эгоизма и проч., что диву даёшься.
РПЦ, принявшая эстафету идеологического отдела ЦК, выглядит угрожающе, а вовсе не комично – как поначалу.
Спекулянт в качестве героя, миллионер, в качестве объекта для подражания (равно – зависти)… Сие отношение окрашивает всю атмосферу реальности в мутно-серые тона – с бурыми разводами греха…
…с прозеленью асфальт возле старого, пятидесятых годов дома, и листвы во дворе – нападавшей листвы – полно – а снега этим ноябрём не было вовсе.
Бесконечное, псевдо-праздничное шоу по телевизору, раздражает, как заноза, засевшая в мозгу – от соприкосновения с шероховатой явью.
Из широких окон обычных домов (то же всё старые) мерцает призрачная плазма неизвестных, но таких легко представляемых жизней.
Что бормотать о разладе, распаде и тому подобном, если изменить ничего не можешь – даже и попытки все будут упираться тупик?
Если я всю жизнь работал, а денег у меня не было никогда, то не всё ли мне равно – не увижу я Франции и Италии потому, что опущен железный занавес, или по экономическим причинам?
О! уже теплее – главное, что раздражает в современности – это собственная неспособность устроиться внутри неё.
Мимо схем деревьев – конец ноября более конкретен, нежели летнее марево – мимо не большой площади, где автобусы, будто в стойле под открытым небом – к лесопарку, чьи дорожки столь же знакомы, сколь любезны…
Но обнажённость лесопарка воспринимается чем-то болезненным: будто худо ему, умирает точно…
Всё равно – перешагнуть через низкую ограду, и – вглубь.
Неспособность устроиться в безнравственном мире не говорит о собственной высоте: просто возможность не представилась, а если и мелькала, не сумел воспользоваться ею.
Здесь поворот – и когда-то часто встречались белки: рыжие, чудесные комочки жизни.
Как взлетает белочка по стволу! Быстро вьётся путь, то скрывая зверька там, где не видишь, то показывая вновь… хвостик мелькнул…
…шутя говорил подруге: В собаках самое важное – хвост. Хвост и пушистость.
И твой пёсик неопределённой породы вертел своим пушистым, пушистым… Нет давно ни пёсика, ни подруги, и, как не вообразить рай для бывших людей, так и не представить оный же для собачек.
Седина блестит нитями на островках зелёной травы, белеет линиями на бурых листьях, слежавшихся в не красивые пласты.
Пар изо рта, вычерчивая прихотливые фигуры, тоже седоват: вот дракон улетает в небо.
А вот пруды: вода в них совсем чёрная, и кое-где блестит тонкая плёнка: ледок.
Вода бывает золотистой, отливает иногда сталью, играет зеленовато; и вагончик возле одного из прудов, часто наполнен людьми: там переодеваются моржи и спортсмены.
Кто этот старик на турнике? поджар, моложав…
Иногда встречаешь тут знакомых – приветствие, несколько фраз, общие слова.
Дорога идёт, чуть петляя между ближайшими к прудам деревьями, отслаивается, зовёт в гущу лесопарковой яви, но неохота что-то, нет-нет.
…всё же никогда ещё не было в жизни так душно – в отношение нравственном, как теперь…
Никогда.
ГЛАВНОЕ, ЧТО КОРОЛЬ ЕСТЬ
- А если просто объявить о смерти короля?
Министры и вельможи – толстолицые, бородавчатые, с мешками двойных и тройных подбородков – с ужасом глядят на предложившего сие.
- Что вы?
- У нас нет преемника, наш монарх не позаботился об этом. К тому же, не раз сообщалось, что король вечен – обыденная смерть не грозит, не решится подступиться к нему.
Придворный алхимик встаёт, потрясая колбой, в которой мерцает зеленовато-золотистая субстанция, объявляет:
- Субстрат бессмертия почти найден. Оставалось несколько дней… Он садится, и добавляет очень тихо:
- Или лет.
Вельможи пыхтят. Военные начальники и начальники спецслужб молчат. Они знают, что делать.
Выезд короля необыкновенно пышен – кареты роскошны, кавалькады всадников пылят, и толпы любуются, не подозревая, что вместо короля в главной карете актёришка.
Он же выходит на балкон, приветствуя толпу, ибо надобно ей видеть монарха, необходимо чувствовать себя защищённой.
Толпа бурлит, плазма жизни вьётся, шапки и чепчики летят вверх.
- Помолодел даже… после турне…
- А то. Всякая перемена на пользу.
Слепые тащатся чередой, им повествуют о замечательно выглядящем короле, принявшим недавно новые законы против слепых.
В королевских покоях актёр, привыкший за последние месяцы к жирной жизни, скинув парик, собирается отчитать первого министра, но… вместо него заходит некто с литыми мышцами, тяжелым плоским лицом, и, погасив мгновенный ужас актёра, тонким стилетом протыкает ему сердце.
Наёмного убийцу убьют в дальнем коридоре, а убийцу убийцы – в подворотне, организовывая таким образом цепочку, исключающую слухи.
В кабаке нашли пьющего актёра-неудачника – и сделанное ему предложение сперва поразило, а потом наполнило ликованием.
Грим искусно наложен – и пожалуйста – новый король.
Алхимик, колдующий в лаборатории, глядит в нутро колбы, где медленно расходятся зеленоватые клубы субстрата.
Он улыбается.
Он говорит сам себя:
- Пусть думают, что такое возможно… Ха-ха, эликсир бессмертия… Главное, что король есть, а кто он – неважно.
Я – АЛХИМИК
Я - алхимик. Сколько раз, произведя необходимые манипуляции и произнеся различные заклинания (древнехалдейский звучит жестковато, но очень выразительно), я терпеливо ждал, чтоб перерос зелёный купорос в иной металл!
О, мне нужны века, для этого неспешного сосуда – и они у меня были – роскошные, золочёно-парчовые, разнообразные, перенасыщенные, как раствор извести века.
Пропорции тысячелистника, корня мандрагоры, и синильной кислоты обеспечат плоть моему гомункулусу – и, мерно налившись силой внутри драгоценной реторты, он отправится, сияя, в будущее, являясь его преждевременным знаком.
…я был московским мальчишкой, выводящим трёхколёсный велосипед из двери подъезда старого-старого, прочного, великолепного дома, где голуби на карнизах были нотами алхимии времён.
Отряд, попавший в засаду где-то в Валахии во времена Тридцатилетней войны, шёл под моим предводительством, и я навсегда запомнил свой распяленный в адском крике рот, будто увиденный со стороны, прежде, чем предо мной промелькнула за миг длинная лента жизни – чужой меч проткнул меня насквозь.
Но – я алхимик. Мой гомункул парит над простором, осиянным египетским Сфинксом, чьи глаза закипают светом, сулящим ответы на все вопросы; он залетает в простор, где течёт аметистовая Лета и мерцает чернотою Стикс; он проплывает над второй частью Фауста, зная, что Мефистофель с волшебным доктором не станут преследовать его, хотя и вряд ли вступят в диалоги.
Я был блистательным кавалером – о! только одна холодная, как алмаз, донна, не отвечала на мои домогательства, и тогда, прямо на великолепном скакуне я въехал в церковь во время мессы.
Все замерли, а она – прекраснолицая, равнодушная повернулась ко мне, и, сказав:
- Ты жаждешь меня? Так посмотри на то, что ты жаждешь!
Обнажила грудь – и кровавые, как стигматы язвы, пламенели на белом атласе кожи.
И я стал изучать медицину, погружаясь в метафизические дебри её вековечного леса, зубря латынь, препарируя трупы, и штудируя сложные теории; и если сначала стволы знания казались мне железными, то потом мягчали они, становясь доступными.
Я алхимик. Я изобрёл антикоррумпин – препарат, убивающий желание брать взятки, воровать, направлять финансовые потоки в свой карман: и чиновников заставляли пить его: специальные комиссии, состоящие из людей, лишённых эмоциональности, - для этого тоже пришлось изобретать снадобье, - принуждали их глотать медовый на вкус фиолетовый цветом напиток.
Я алхимик – слушая пульсацию древних соборов, я вспоминал, как шло муравьиное строительство, как те, кто начинали его, знали, что никогда не увидят плодов рук своих, и я был среди них; я вслушивался в пульсации, прекрасно понимая, что подлинный магистериум, с помощью копии которого я когда-то завалил английского короля плоским золотом ноблей, сосредоточен в каждой капсуле каждой души, что он – есть верх души, её небо, её творчество и полёт – что не мешали мне растить гомункулуса яви, нет, не мешало.
