ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ
Громаду общежития литинститута нашёл сразу, но медлил, боялся зайти, бродил вокруг…
Редакция «Литературного обозрения» помещалась в одном из крыльев общаги, и вход был со двора… Наконец, зашёл.
Кабинет главного – Леонарда Лавлинского – был обширен, и чем-то явно советским веяло и от обстановки, и от большого объёма, - когда журналы играли в социуме значимую роль, а главные редакторы были вполне государственные люди. Лавлинский невысок, улыбчив, доброжелателен. Он – первый, кто сказал что-то хорошее о твоих стихах, и это первая редакция, в какую ты пришёл.
Стол больше подходит для заседаний, нежели для бесед, и Лавлинский в начальственном кресле, а ты сбоку где-то, но предложение закурить сразу разряжает обстановку. И беседа течёт легко, складываясь сама собой, и всё о литературе, и о жемчуге её – поэзии, и почти ничего о твоих стихах, ибо обещано было – напечатать, и что ещё о них?
Лавлинский угадывает – о чём говорит с улыбкой, - что «Анну Каренину» ты предпочитаешь «Войне и миру», а Тютчева Пушкину, и ты теряешься, ощущая проницательность опытного этого, много видевшего человека, но собираешься тотчас – чтобы аргументировать свои предпочтения.
Беседа идёт далее зигзагообразно, закручено - что гораздо интереснее линейного развития…
Сколько раз потом бывал в редакции у Лавлинского - обсуждали то, это, пили чай, курили…
Ты расспрашивал о былом, о советском устройстве литературного мира, говорил и о своём одиноком существовании в литературе. А Леонард Илларионович – умудрённо-жизнерадостный, всепонимающий - сетовал только на необходимость доставать, добывать деньги на журнал – непривычно ему, да и неприятное это занятье – уж точно противоречащее литературе…
И вот ты держишь в руках номер со своими стихами.
- Поздравляю, - улыбается Лавлинский. – Первая публикация. Стоит отметить.
А редакция уже загнана в одну комнатёнку, да и бутылку ты не купил…
Потом общались уже только по телефону – реже, и реже, Лавлинский ушёл с поста главного редактора – в тихую, частную жизнь…
О смерти его узнал из некролога в Литературке.
ЛУЧЕЗАРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Лучезарный старый человек, он живёт, казалось, вне быта, и в том янтарно-золотом состоянии, когда, к примеру, Теодор Агриппа Д’Обинье, «Трагические поэмы» которого он переводил 30 лет, является современником не в меньшей степени, чем студент Литературного института, зашедший к нему поговорить.
Жизнь Александра Ревича была столь перенасыщена событийно, что, будто бы, относилась к временам Средневековья, когда подобные биографии не были редкостью: война, двойное ранение, немецкий плен, побег из оного, последующий приговор на родине… А потом – признанный мастер перевода – он жил долгие годы в Париже, часто бывал в Италии – и великая живопись её была ему родной и близкой…
В маленькой комнате своей в московской блочной высотке он принимал гостей – и книг в этом пространстве было больше, чем мебели; то была не комната даже – а лабиринт из книг и рукописей, и картины сияли со стены, а на другой - в стеклянном шкапу - помещалась великолепная коллекция курительных трубок – то, что связывало с некогда бурной жизнью, не чуждый привычных каждому поэтическому сердцу «злоупотреблений»…
Но главное, что воспринималось гостем – необыкновенная лучезарность мастера, лёгкость, сохранённая им и в 80 лет, и та мягкая, умная доброжелательность, что буквально окутывала посетителя, создавая ощущение, что он-то, пришедший, и является самым главным собеседником этого поистине удивительного человека – Александра Ревича.
ДУХОВНЫЙ МЁД
В богатых квартирах, тем паче домах, редко бывает мощное духовное содержание – для вызревания мёда необходима узость сотовых ячеек.
Квартирка Зои Маслениковой в старой пятиэтажке была тесна и уютна; и я, разговаривая с хозяйкой, представлял её – шестнадцатилетнюю – лепящую бюст Пастернака.
О чём она говорила с ним?
Писала ли тогда стихи?
Вот её строки – переливающиеся радугой озарений, крепко удержанные гнёздами смыслов, красивые, стройные.
Вот она – духовная дщерь блистательного Александра Меня; и её собственные духовные сочинения отличает то глубокое понимание христианства, что характерно для мучительно-одинокого и счастливо-глубокого пути…
…Масленикова стара – и какая это утончённо-благородная, высокая старость!
Старость, осиянная верой, терпением, стихами, творчеством, трудом…
И, верится, смерть для неё была – широко и приветливо распахнутыми вратами, сад за которыми поражал красками, каких не встретишь на земле.
