Вертикальные стрелы жары смиряет серо-оливковая тень: туши туч ползут медленно, туго задевая вершины многоэтажек, никак не способных повредить им.
- Уходить пора, - говорит тоненькая мать кудлатого малыша, который носится с девочкой, чуть постарше.
- Или прятаться, - улыбается в ответ седобородый пожилой отец девочки.
Дети на площадке глядят вверх – медленное движение фиолетово-лиловых громад завораживает почище всякой игры.
Темнеет среди дня – будто властный вечер, опережая события, задёргивает шторы.
- Ливень нужен, - одышливо говорит толстяк на скамейке возле подъезда. – А то от этой жары…
- Вздохнём свободней, - отвечает моложавый сосед лет пятидесяти, допивая пиво, и ставя бутылку около ножки.
Им незачем уходить.
- Да, незачем, - речёт толстяк. – Отсюда можно посмотреть фильм.
Фильм будет снят великолепно, и то, что режиссёр не известен, не отменяет его грозной, роскошной красоты.
Вода низвергается стеной: будто высокие дома распороли, наконец, драгоценные мешки туч; вода закипает в мощных природных котлах, рвёт клоки пространства, закручивает их жгутами.
Фонтан в обширном дворе растворяется в синевато-стальной бездне, и маленькая эстрада занята выступленьем водяных артистов.
Всё блестит, растекается, хлещет; всё плавно, закруглено – стихия не знает углов.
Мощные кроны тополей сливаются в гигантскую массу: будто сверх-повар готовит зелёные щи.
Ветки сбивает водой, и низвергаются они, вереща, как живые.
- Ну и фильм! – восхищается толстяк.
Навес над подъездом велик, и, хотя ступеньки заштрихованы, а через пять минут и вовсе закрашены чёрным, перед скамейкой сохраняется часть серого асфальта.
- Не засекает, - зевает сосед.
Мальчишка глядит из окна – ему хочется выпрыгнуть и поплыть, он мечтает о плаванье-полёте, но, будучи семилетним уже, знает, что нельзя, что мечта редко обретает плоть яви.
Некто, приоткрыв дверь лоджии, курит, пуская седые кольца, смотрит на литую мощь влаги, вспоминая юношеское увлечение кино, представляя, как выглядело бы водное представление в эстетской картине с замечательной, вынимающей фрагменты яви с мускульным натяжением жизни, операторской работой.
Эфиопская жара позабыта, смена декораций, продиктованная природной мудростью, оправдана и сильна.
Горы туч – единственная форма гор, знающая визуальное движение; они плывут, мерно покачиваясь, они несут водное известие дальше.
Ливень переходит в дождь, но некто, продолжающий курить у приоткрытой лоджии, успевает подумать, что соседний дом похож на новый Ноев ковчег, в котором воистину всякой твари по паре: стариков, бывших сидельцев, скучных тёток, мечтательных мамаш, упоительных деток, неудачников, пьющих мудрецов, бездельников, жирно живущих за родительский счёт.
Дождь сочится, точно плачет о прошлом могуществе: о! византийская мощь ливня! о! имперская роскошь его оснастки! Тут порфирия – зал с пятибашенным грозным шкафом, где хранятся облачения басилевса, иные из которых убраны камнями так густо, что не гнутся даже; дождь плачет над своей судьбой, оплакивает себя.
Он исчезает, растворяется в воздухе.
Сеть сверкающих каменьев висит в воздухе, и бессчётно алмазов переливается на листве. Богатство, за которое не надо платить – угрызениями совести, раскаянием, муками одинокого сердца.
Дети выбегают – и счастье прыгать по лужам сверкает чисто, как воздух, вымытый июльской грозою…
