ВСЁ ПРОСТО И СЛОЖНО
- Клюёт у тебя, смотри!
Второй мальчишка, отвлёкшийся на стрекозу, выписывающую зигзаги над прудом, дёргает удочку, и карась трепещет, извивается в воздухе, пока не шлёпается на траву.
Оба кидаются к нему.
- Плотный какой!
- Ага.
Он летит в ведро, и тяжёлая листва окрестных деревьев глядит на них умилённо, играя зелёным золотом, купаясь в лучах.
Мальчишки сидят час; плотные заборы дачных участков серою лентой идут, окружая пруд, и только один проход, сильно заросший всевозможной травой, имеется тут.
- Пора, сворачиваемся что ли?
- Да, мне ещё за водой надо.
- А мне за хлебом.
Они собирают удочки, склоняются над ведёрками. Караси, точно сгущённые тени, плавают в мутноватой воде.
Мальчишки всегда делят – чтобы было поровну, делают так и сейчас.
Они пролезают, стараясь не обстрекаться о крапиву, в проход, идут друг за другом, выворачивают на большую дорогу.
- Придёшь потом мяч погонять?
- Может, лучше в ножики?
- Там решим, приходи.
- Ага.
Расходятся мальчишки, каждый идёт по блестящему песку дорожки, потом – по щебёнке, которой усыпаны мелкие дачные тропки; каждый отдаст улов бабушке, надеясь на вкусную хрустящую жарёху; и один пойдёт в поселковый магазин за хлебом, а другой, покачивая ведром – к дачной колонке.
Жара. Июль. Дачный массив обширен, соседей много, но живут не все, хотя почти все приезжают ночевать: провинция, всё близко, отработал, если не в отпуске – и на дачу.
Теплицы вздымают хребты, тая помидорно-огуречное богатство. Баньки строили сами, и по субботам выскакивают, напарившись - красные, потные, сияющие.
Шутки перчёные, пиво в трёхлитровых банках, счастье отдохновенья.
Всё просто и сложно… Разве объяснишь, как тонко утром приветствует луч, трогая маленькое стекло в чердачном оконце, ибо мальчишка любит спать там, на втором этаже – уютней. А как сверкает с утра зелень – хоть укропных грядок, хоть шатров крыжовника? А каждодневная радость встречи с другом? В ножики – это, очертив круг, кидать по очереди, отрезая себе новые территории. А лазать по деревьям?
…простенькое детское счастье на грандиозном советском фоне – и не заметить, когда поблек.
КОД КРОВИ
Ток крови, код крови… Тяжёлая гудящая плазма, циркулирующая в подземных пластах тела; плазма, хранящая если не всю, то огромное количество информации о вас, и вычислив код, получишь доступ к тайнам ветвления рода – не только своего…
…как папа, с нежной жадностью, поедаешь макароны со сковородки.
Твой малыш – кроха совсем – любит ходить, как ты, заложив руки за спину, да и в очерке многих его движений ловишь нечто союзное, соединённое с тобой.
Отцовский коллега, которого привёл в гости к вам другой, с каким общались порою, сказал: Ну, никогда не предполагал, что Льва ещё раз на этом свете увижу!
Отца звали Львом, и так, стало быть, на не пристрастный взгляд коллеги, похожи ты был, что поразился он, поразился – как поражаются откровению.
Отец умер рано – в 52, тебе, тогда 19-летнему он казался пожившим, и странную смесь ощущений, что испытывал, стоя над гробом отца, не сумел бы разделить на составляющие и сейчас, спустя тридцать лет. В какой мере ты являешься его продолжением? В какой - путь твой нов?
Малышу, его внуку, которого он никогда не увидит, сейчас четыре, он не будет иметь представления о деде, фотокарточки мало что донесут (рассматривали, было, египетские слайды отца: он был там в семидесятом, когда Египет не стал ещё местом банально-нудного постсоветского туристического паломничества; и пожелтевшие кадры занятными казались малышу, но что это за дядька – он вряд ли понял).
Как переходит жизнь в жизнь? Какие алхимические реакции дают продолжение духовного развития?
(В бреду как будто – точно один человек развивается, растёт…и смерти нет: она иллюзия…)
Проходил в восемнадцать лет дворами, шёл качаться в атлетический зал, и у подъезда видел: гроб на табуретках, рыдают старухи, ритуальный автобус ждёт.
Много похорон знал, но эти – посторонние, запомнились так чётко.
Отец был более разнообразен, чем ты: физик, обладавший замечательным баритоном, путешественник, объехавший весь Союз, коллекционер, книгочей, спортсмен – в юности.
Твой интерес всегда был узко направленный, гуманитарный. Какие разовьются у малыша? Вчера впервые ходил в группу танцев в детском саду – и представляешь, как вертелся восторженно, подпрыгивал, крутился, вращался…
Ребёнок – репетиция человека? Ребёнок – бутон?
Код крови, код рода тяжело мерцает – понятный неким глобальным экспериментаторам в незримой, не очевидной для нас лаборатории – но не вычислишь его своею жизнью, нет-нет, даже сформулировать не сможешь, что хотел бы вычислить…
НЕ ТОЛЬКО О ПРЕДМЕТАХ
Жизнь без предметов… но ведь обходитесь же вы без них во снах! Космос сна не подразумевает материальности, давая порой образы более конкретные, чем стул, или стол.
Взаимоотношения со столом, - чья столешница пятниста, как чума, но стол не может вызывать негативных ассоциаций; со столом, за которым писал много-много лет, продолжаешь и сейчас, нелепо-упорный, тотально, как истинный Козерог, одинокий. (Замечу в скобках: общение с Левиафаном и птицей Рух куда логичнее для оного знака, чем болтовня в курилке)
Стул с сиденьем несколько вытертым, но удобным; некогда пёсик твой, замечательный золотистый пудель, запрыгивал, когда ты писал, и устраивался у тебя за спиной – тёплый, мохеровый точно, ворочался, ворчал, укладывался, наконец.
…ручка упавшая под стул – точно одинокий человек в недрах огромного, пустотелого и пустого нынче собора – католического, либо лютеранского.
Предметы окружают всегда – вещи, детали мира…
Комод, на который пал взгляд, в баре некогда содержал модельки машинок, разъезжавшиеся из юности по различным знакомым детям; теперь там – планшеты с монеты, страсть к которым не избыли и пятьдесят прожитых лет…
Лак на полу истёр – и сам пол, как географическая карта местности столь же экзотической, сколь и донельзя привычной: бывает подобное совмещение во сне, бывает.
…с колеса обозрения дома кажутся собранными из кубиков – неведомым и невидимым великаном, сочно любящим жизнь Пантагрюэлем; и машинки катятся, как заводные модельки для игры Гаргантюа; впрочем, на колесе обозрения не катался с юношеских лет, но такой же эффект даёт монорельсовая дорогая, чьи поезда плавно везут над участками города, и останкинский пруд колышется поверхностью, играет мелкой рябью – сам игрушка неведомой были.
И деревья с высоты пути не значительны – легко сорвать любое, как острую пику мягкого мятлика; совсем легко.
Своеобразные купе монорельсового поезда – оригинально структурированное пространство; игра инженерной, или дизайнерской мысли не слишком тянет на бытие предметов…
Есть ли чистый вид бытия – или: возможно ли оно в чистом виде?
Область мерцания идей – хрустальных шаров, на какие медленно падают чудные снежинки вечности-беспечности.
… весёлые тролли – в точности, как детские ластики, какие дают в этом году за покупку в 555 рублей в любом из супермаркетов огромной их системы – резвятся в бесконечной беспечности вечности; и кто-то глобальный, не представимых размеров склоняется над лабораторным стеклом, за которым мерцает янтарно коацерват.
Результат неизвестен. Пути расходятся – иные люди деловито минуют останкинский пруд, другие садятся на скамейки, смотрят. Но предметы окружают нас всегда, ибо метафизика жизни в увеличении всего, в бесконечном движение увеличения.
А суть жизни в том, чтобы из грубого делать тонкое.
