ДАЛЁКАЯ КАРТИНА СИЯТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ
Особенно красивы были цветы - сплетаемые в гирлянды, они светились и сияли, вспыхивали живыми драгоценностями, и принц любил смеяться, глядя на них.
Он вообще любил смех, любил танцы женщин, и сам танцевал легко, славно, любил прекрасное вино, точно промывавшее ум, и наполнявшее тело таким пузырящимся весельем, что сердце казалось лопнет от счастья.
...однажды, за воротами дворца, принц увидел человека, более похожего на предмет: лицо его было сине-жёлтым, губы чернели, и он не дышал, и был совершенно неподвижен.
Смех погас в сердце принца, утонул в глубине сознанья, и юноша стал спрашивать сановников, сопровождавших его выезд: кто это?
Они потупились.
Они не знали, что отвечать.
Потом, уже во дворце, принцу, которого так и не удалось более развеселить, сказали, что это мёртвый.
-Кто это - мёртвый? - спросил поражённый принц.
Ему, как смогли, рассказали про смерть, о которой ранее молчали.
Цветы поблекли, и вино, как будто, утратило свою волшебную силу...
...через какое-то время принц Гаутама ушёл из дворца, чтобы медленно и очень трудно превращаться в Будду...
В легенде было три эпизода, заставивших его отказаться от жизни, которую он вёл, но достаточно и этого одного.
В конце концов - кто детально может восстановить столь далёкую картину столь сиятельной и таинственной жизни?
НЕДРА КОНФУЦИАНСТВА
С раннего детства, раненого гневом старшей жены отчима, он много работал; а мать, постоянно возносившая молитвы предкам, поселила в нём уверенность в необходимости совершенствоваться, и мальчик занялся неустанным самообразованием, постепенно превосходя искусства, необходимые в Китае того времени.
Он поднимался по карьерной лестнице медленно; он был смотрителем амбаров – потом поле его деятельности расширилось; но, даже заняв высокую ступень в иерархии социума, он понял, что государство ему не изменить, и стал разрабатывать своё учение.
Называя его религией, имеют в виду совершенно иное, не принятое в Европе и Америке отношение к яви: религия без культа, без пышности, без материальных претензий.
Этика мерцает чистой водою пруда, возле которого сидит мудрец, созерцая красивых золотых рыб.
Общество построено так, что любой имеет в нём свою функцию, и ничего напрасного нет.
Нет и пустого, наносного.
Умеренность – и в еде, и в мыслях; только дерзновения духа пусть будут безмерны – впрочем, возможно это слишком европейское восприятие конфуцианства.
Что важнее – здравый смысл, или верность обычаям? Человеколюбие, или доброта намерений?
Конфуцианство соплетается из вроде бы таких простых, ясных, умных вещей и явлений, что следование ему привело бы к раю на земле…
Но рай не дадут построить те, кто хотят владеть слишком многим, и всякую умеренность считают уделом слабых..
О НЁМ
Тибетские монастыри напоминали каменные соты, а свитки книг раскрывали всю существующую тогда мудрость, и он, отрок, отправленный родителями по Шёлковому пути, шедший долго с торговцами, дивившимися его разуму, прободал эту мудрость насквозь, оставляя её далеко позади...
Цветок неба раскрывался над ним, питая немыслимым соком умной силы, и предыдущие воплощения отрока были чисты, как родниковая вода.
...воробьи, раскричавшиеся у окна в пять утра, не дают спать, и мутные образы сна продолжают разливаться в сознанье, представляя неожиданное: отрок, идущий рядом с бородатым торговцем, рассуждающий о силе любви, о необходимости изменить существование на земле этой силой; купец, привыкший к власти денег и царьков разной степени богатства, слушает заворожённо, не зная, что отвечать...
Учение в тибетских монастырях обыкновенно шло долго - десятилетиями: но в данном случае их не потребовалось, ибо отрок через короткое время сам был способен учить учителей; ибо миссия его становилась настолько очевидной, что даже самые глубоко видящие монахи понимали - свершилось нечто чрезвычайное.
И они отправили отрока назад - в Иудею, где жарко и жёлто блестели пейзажи, и люди были нравом грубы, как и в большинстве мест тогдашней земли; монахи, отправившие его домой, уверены были, что как бы и с кем бы ни шёл он - с ним ничего не случится.
Вернее - случится только то, чему и должно быть.
...воробьи продолжают концерт, заставляя вставать, идти в ванную, умываться, готовить завтрак - вливаться в обыденный день, чья майская высота сулит солнце и шёлковый воздух.
...Великий Шёлковый путь медленно разворачивался, ибо идущему предстояло ещё несколько лет постижения самой сокровенной, самой потаённой сути, о какой он не скажет ученикам, которых обретёт; ему предстояло ещё быть в пустыне, смиряя лохматых бесов, и привлекая к себе ангелов - для дальнейшей их службы: о! служба эта сияюще-легка и прозрачна, как прошедшие воплощения юноши, которого не ждёт мир, ибо в Иудее предчувствуют могущественного царя, способного скинуть римское иго, а некто, в грядущем заявляющий: иго моё легко, и царство моё не от мира сего - не входит в планы зилотов, или простых граждан, ненавидящих римлян.
Небесное и земное никак не удаётся уравновесить.
Много книг уже написано до главной проповеди, тяжёлых, литых томов, но двойственность толкований затуманивает прочтение оных: да большинство и не читает, в лучшем случае монотонно повторяет услышанное, не вдумываясь в суть.
...день отворит двери, и ты войдёшь, не ведая, что за ними, стоило ли входить, но выбора у тебя не было.
Сумма дел, организующая жизнь, достаточно мелкокалиберна, а хотелось чего-то большего, хотя чётко сформулировать желаемое едва ли сумел бы, уже уставший от яви за свои пятьдесят, несущий бремя пятьдесят первого...
А воробьи продолжают концерт - может они ближе к небу: пичуги? может их возможность полёта предпочтительнее ветвления человеческой мысли?
Выходящий на проповедь знает её последствия, ведает, что мир можно изменить только на волос, и последуют века войн, распрей, искажённых толкований, страстей, изобретений; века, сильно изменяющие облик планеты - и ещё большие века потребуются для вторичного воплощения, ибо то, в Иудее, было черновым, ибо вместо распятия должна была просиять трансформа, открывающая небесные, густо заполненные смыслом и существами пространства: должна была просиять после того, как Иисус превратил бы человечество в братство, отменив дурные законы, государственную алчность, болезни и смерть...
МУДРЫЙ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПЬЯНЫЙ
Страх накрыл, захлестнул сознанье, и он - кряжистый мудрый, огромноголовый - бежал из боя - точно вытолкнут был из страшной работы мечей судьбой, решившей сохранить его мудрость. Или - транслирующей мудрость через него, хотя, если обратиться к легендам, в них много ответвлений, не соответствующих реальности.
Вот Сократ - нос картофелиной, гармошкой собранный лоб; Сократ, осиянный вдохновением и необыкновенно красивый, несмотря на телесную неказистость, проповедует на античной площади (впрочем, он не знает про античность), подъяв крепкую руку атлета, и хитон его развевается от резко рванувшего ветра.
Или - сияло в отцеженной сини солнце, играя в мраморах храмов и великолепной белизне домов?
Мудрость Сократа проста - сложностью своею, и сложна - великою простотой; она идёт от жизни - и рассказывает, как построить оную наиболее верным способом в каждом конкретном случае.
А вот - спустя века, мальчишка, для которого книжность заслонила реальность, плавно плывёт по диалогам Платона, воображая человека с шишковатым лбом и носом картошкой, и думая, как выглядели тогдашние ступени жизни - не зримые, разумеется.
Сандалии слетают с ног, и, весело попирая пыль, неистово, пьяный, пляшет под лучами, падающими отвесно, Сократ, зная, что мудрость не залить вином, не выжечь ничем её горькой соли.
И не за то ли получил он пресловутую чашу с ядом, что рассказывал юношам, как следует строить жизнь?
Жизнь правильную, верному вектору подчинённую, насыщенную добром и созиданием, размышлением и любовью.
Сократ в развевающемся хитоне идущий современной улицей, минующий деловые кварталы, где соблазнами сверкает стекло небоскрёбов, и глядящий прозаически, вовсе не удивлённо на торжество суеты и денежности.
Говоривший: Я знаю только то, что я ничего не знаю, отчасти не кривил душою, хотя знал нечто основное, чего не усвоили мы...
ПОКА ОГОНЬ УНИЧТОЖАЛ УЖЕ ПУСТУЮ ПЛОТЬ…
Меч был найден в церкви, а видения – чаще голоса – доказывали, что за девушкой правда…
Церковники дали добро на ношение мужской одежды, и бои, разворачивавшиеся тогда, были, вероятнее, страшнее всего, что существовало в жизни…
…прямо в плече Жанны ломают стрелу; а других она, как могла удерживала от излишней жестокости после победы.
Наползающая тьма имеет общие черты с церковностью: проступает лицо, бледнея серым оттенком, и предательство уже свершено, но на судилище Жанна держится с поразительным мужеством, избегая расставленных для неё словесных ловушек.
Тогда начинают обвинять в другом: в пренебрежение авторитетом церкви, в том, что голоса, что вели её, есть дьявольское наущение… Да мало ли что способна была придумать церковь, гораздая на каверзы, далёкая от Христа, хоть и прикрывающаяся её именем.
Жанну сожгли бы в любом случае: как бы она ни держалась, что ни говорила; её сожгли бы, потому, что это было выгодно на тот момент группам людей, лидирующим в мировом процессе: в той его части, что разворачивалась в Руане.
Жанну сожгли, и люди слышали, как из воронки огня она трижды крикнула – Иисус, но никто не мог видеть, как Иисус, приняв прозрачный телесный облик, сошёл вниз и принял драгоценную сущность Жанны бережно, пока огонь уничтожал пустую уже плоть…
ЛЕСТНИЦА ЛЮТЕРА
Кряжист и с лицом рудокопа, насельник монастыря, где службы чередуются с чёрной работой, меняясь местами, видит то, что стало нормой: жирный мир католичества, не сулящий ничего духовного, никаких прорывов, но погружающий в бессловесность паству, превращённую в стадо, и набивающий мошну церковной власти.
Алые круги мерцают в сознанье, ум работает на мощных оборотах, отвергая предложенную реальность, и Лютер приходит к выводу, что, находясь в монастыре, он служит рогатому.
Линия побега, скорее зигзаг оного, дерёт ему душу, вместе принося облегчение; и, шествуя поутру к собору со свитком тезисов против индульгенций, он не боится последствий.
Или боится?
Инквизиция сильна и жестока, око её испускает злые исследовательские лучи, искажающие данность.
Врата соборы огромны, и удары молотка разносятся гулко: Лютер перешёл свой Рубикон, он порвал с этой церковью, чтобы создавать новую.
Снова бегство, снова удача - он жив, он нагибает голову, как бык, внедряясь в будущее, ибо протест, вызревший втуне его сердце, выплеснут в реальность, чтобы заразить бессчётное количество людей.
...Лютер переводит Библию, и лицо его освещает улыбка, когда получается точно и новым языком передать ветхий текст...
...был ли рогач, вдруг появившийся в углу - мохнатый, хвостатый рогач, в которого полетела медная чернильница?
На фоне бледнеющей ночи вырисовываются шпили и крыши старинного города, и многому ещё предстоит созреть, проявиться, стать подлинным.
Кранах рисует Лютера.
Он рисует его вдохновенно, со скупым северным мастерством передавая различные периоды жизни того, кто, налегая на не зримый рычаг, жизнь менял резко, как ругал оппонентов, обзывая их: ослиное дерьмо.
Тома Лютеры громоздятся лестницей - в небо.
Соборы подняты чашами по всему миру.
А он продолжает свою борьбу - в тех мирах, куда доступ живым запрещён: он точно её продолжает, ибо современная церковь вновь сочится жиром.
В том числе - жиром лжи.
