- Видимо, у нас с вами разные боги, - говорил, горячась. – Ваш напоминает надсмотрщика в концлагере, которому необходимы рабы и важнее всего обряды.
- Обряды, конечно, важны. Их мистическая составляющая соединяет нас с горними мирами. А то, что мы рабы Божьи, очевидно, ибо об этом сказано много раз…
- Но вот же Иисус Христос говорит: "Отец ВАШ, - он подчеркнул голосом, - небесный. Не мой, а ваш. А у отца - дети".
- Тут надо читать толкования святых отцов.
- А почему, собственно, я должен доверять неким людям, загнавшим себя в щель и оттуда вещающим…
- Есть же жития святых, они повествуют…
- Это сумма легенд, и не более того. Рабы – у хозяина, а он хочет зарежет, хочет наградит. Поди, узнай, что у него на уме. - Он попробовал улыбнуться, хотя в мозгу всё бушевало раскалённо.
- И вообще, - добавил неожиданно. – Следовало бы изучить теорию Опарина-Холдейна, синтетическую теорию эволюции, структурную геологию, нейрофизиологию, физику, а уж потом говорить о Боге.
- Позволю тебе напомнить, что я физик. Доктор наук, между прочим.
Да, у них, вероятно, разные боги. Он вспоминает разговоры десятилетней давности – неприятные, бередящие душу (или сознанье - он не знает теперь), и не может отвязаться от ощущения тёмного облачка, пересекающего небосклон его мозга.
С этим человеком – другом покойного отца – не виделись 12 лет, и он не знает, что с ним, жив ли?..
Он проходит мимо старой, красной, массивной церкви, останавливается, неожиданно для себя заходит.
Ступени высокой лестницы матово истончены по краям, и архангелы при входе взирают строго.
Копьеца свечей сливаются в костры, и тяжёлый ладанный дух муторно оседает в лёгких.
Народу не много: старухи с кривыми лицами, напоминающими коряги, мёртво-каменные мужики с белыми бородами до пупа, тётки, что-то бормочущие, крестящиеся исступлённо, то и дело целующие иконы.
Священник идёт к царским вратам, неся в правой руке роскошную коробку конфет, и это почему-то диссонирует с предполагаемым содержанием храма.
Не в силах прочитать Отче Наш – молитву, какую некогда силился читать сердцем, не произнося слов – он уходит, сворачивает на кладбище.
Оно идёт как бы слоями, ярусами; пихтовая аллея уютна, и, глядя на плиты, на фотографии, старается представить оных людей – но в голове проплывает банальная жизненная муть…
Вспоминается: одна знакомая говорила: "Кабы не дети, я, наверное, покончила бы с собой".
А вторая: "Как я завидую тебе, что можешь уволиться. А мне сидеть в этой треклятой конторе до… чуть не сказала смерти!" – и улыбалась криво.
Гранитные плиты кладбища блестят, дорожки влекут вниз, обещая новые сокровища чужих жизней; мощные кресты поднимаются массивно, крепко.
А это… надо же – могила довольно известного актёра, умершего недавно. Ещё интереснее, что с сыном его учился в одной школе, но воспоминание смутное, расплывчатое.
Стоит пару минут, потом идёт дальше.
Полковник.
Инженер.
Если были знакомы, сидели, поди, за водочкой, матерились, краснея лицами, обсуждали детей, дела, покрикивали на жён.
Дорожка ведёт вверх, огибает церковь; часовня появляется, потом – приподнятое пространство с помпезными захоронениями – новые русские, что ли?
Память о разговорах с другом отца постепенно сглаживается, острота их точно растворяется в огромной всеобщности, над которой очевидно надстоит нечто – необъяснимое, не переложимое словами.
У выхода с кладбища – машины, лаково блестящие боками, разные люди, дородный поп вылезает из Фольксвагена, охает, подбирает полы рясы.
Седобородый, пожилой, потрёпанный жизнью человек усмехается: видимо, действительно есть разные боги.
…И – под вороний грай, рассыпанный чёрными шариками, - гирляндами замечательных московских дворов, идёт домой, покуривая…
