АКВАРИУМНЫЙ РАЙ
Неприметный вход в подвальчик продолжался аккуратной чистенькой лестницей, а дальше… раскрывалось аквариумное царство: сверкая ёмкостями самых разных форм, играя радугами экзотических рыб, сжимаясь и разжимаясь под водой суммою моллюсков…
- Мы в другой магазин ходим, там Катю все знают, - сказала бабушка девочки отцу малыша, когда ставили самокаты у двери, спустившись по лестнице.
- Здесь роскошно. – Отвечал отец. – И взрослому интересно.
Мальчишка с девчонкой бросились наперегонки, останавливаясь, прижимали лапки к стёклам, вглядывались в рыбок.
- Папа, папа, рыбка… и тут рыбка… бошая рыбка…
- Аушка, кто это?
- Катенька, это… тритон, наверно?
- Да, тритон, - сказал отец мальчишки, поднимая малыша, чтобы тот сверху мог глянуть на серое существо, зависшее неподвижно среди перистых водорослей.
Шли дальше. Отец смущался внутренне – мол, косо посмотрят, раз явно не купят ничего.
Посетителей не было; несколько сотрудников во втором зале чистили аквариумы, на небольших стремянках лежали инструменты, на маленьком столике стояли открытые банки.
Пространство было велико.
Малыши бегали от одной ёмкости к другой.
- Аушка, аушка, это ко?
- Это… креветка, да? – спросила она у работника.
- Креветка. – Сказал парень в фирменной форме, что-то вычерпывая из соседнего аквариума. – Она рыбок чистит.
- Катенька, - восхитилась бабушка. – Как интересно – креветка чистит рыбок!
Морская звезда чёрно-красно сияла на дне, и носатые и пёстрые рыбы плавали, не замечая её. Рыбки- клоуны переливались в жемчужной воде, и кто-то спрятался в полой трубке, осторожно высовывая мордочку.
В другом зале были рыбки попроще, и, читая надписи малышу, отец вспомнил детский свой аквариум, старую квартиру, и жемчужного гурами – рыбку, доросшую до размера хорошего карася и прожившую чуть ли не десять лет.
Шли назад. Жемчужно-перламутровая вода точно освещала дорога, и бабушка остановилась у рядов с водными жителями: белые пупырчатые ветви кораллов чередовались с губками, вбиравшими и выпускавшими воду, экзотические цветы дышали, перебирая щупальцами, и нежный подводный мох тёк пластами.
- Мне водные растения больше понравились, - сказала бабушка на улице.
- Роскошно, да? – ответил отец. – Никакого зоопарка не надо.
А детки мчались впереди на самокатах.
- Завтра, если будет дождь, - предложила бабушка, - приходите к нам играть.
- Спасибо. Обещали тепло, вообще. Может, погуляем
Ребятки подкатывали к подъезду.
Сумерки раннего сентября начинали слезиться дождливо.
НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ТЕАТР
Директор Театра поэтов был неожиданно пузат, со склеротическими щеками и крепким загривком. Сумев присосаться к определённой финансовой структуре, и, лебезя, льстя, витийствуя, убедить совет директоров в необходимости подобного театра, он получил и небольшое помещение, и некоторые деньги на организацию сего учреждение, на рекламу, и прочее.
Кабинет его был мал, но в кресле он восседал важно, а стол его – старинный, массивный, с завитушками – был завален бумагами и афишами.
Со зрителями было жидковато, зато валом валил поэт – тощие, с горящими глазами юнцы, точно вытащенные из века модерна, потёртые дядьки, привыкшие к советской «хлебности», жеманные девицы, тыкавшие в нос свои тощие книжонки, изданные за папины деньги…
Директор говорил со всеми, сам толком не зная, что он хочет организовать, листал книжонки, сам вдруг начинал кипеть и бурлить словами, цитировать себя…
Кое-как состав подобрался – несколько советских полуклассиков – из тех, кто ещё способен был вылезти на сцену и пробуровить нечто, пара девиц, юноши – из наиболее симпатичных.
Директор деловито потирал руки, надеясь…
- Роман Петрович, - говорил он одному из полуклассиков, - не надо тянуть одеяло исключительно на себя. У нас всё же коллективное выступление будет, понимаете, да?
- Милок, - отвечал, перхая, Роман Петрович, - я тут самый у тебя видный. Сколько у меня медалей было? А орденов, знаешь?
- Роман Петрович, это время прошло…
Тот осекался, моргал рыбьими глазами, что-то мямлил.
Занавес достали роскошный, по заказу на нём была вышита причудливая корона, где в серебристом поле сошлись единорог с драконом, а вот зал…
Полсотни старых стульев, расставленных в несколько рядов…
Предполагалось поочерёдное чтение с вокальными вставками – одна из девиц обладала недурным голоском; и дальняя родственница директора, посаженная в будочку кассы, уже разворачивала вязание, предчувствуя грядущую скуку.
Несколько человек пришло на первое представление – каждый оказался поэтом, мечтавшим примкнуть.
На втором представление количество увеличилось: за счёт таких же персонажей – один из которых, сильно пьяный, полез на сцену, и, распространяя запах алкоголя, заорал, что сможет читать лучше, и даже начал кровожадно кричать нечто в рифму, но был водворён на место, где скоро и заснул.
После представления все зрители, кроме продолжавшего спать, ринулись в директорскую, желая узнать, каковы гонорары, и извлекая – кто из карманов, кто из пакетов – собственные книжонки.
Директор отмахивался, отбивался, краснел лицом, и, в конце концов, гаркнув, выгнал всех.
Проходя сквозь зал, криво ухмыльнулся, разбудил дремавшую в будочке родственницу, закрыл помещение и, на остатки выпрошенных средств, отправился в ресторанчик средней руки.
Когда он заедал селёдкой под шубой очередную порцию водочки, подсел к нему, предварительно поинтересовавшись: Можно ли? некто довольно бойкого вида.
Директор кивнул, мол, можно, и тот тоже заказал графин и всяческую закуску.
Так. Разговорец стал плестись сам собою, и директор, жалуясь на тупость публики, в лицах разыгрывал перед соседом свои диалоги с творцами, и сетовал по поводу очевидного провала затеи.
- Хе, что ж вы хотите-то? Кто же сейчас поэзией интересуется? Да и зачем – вон кругом сколько всего – зарабатывай, путешествуй… А вы подпустите модного.
- Чего это?
- Ну там, эротики… или матюков…
Директор представил совокупление одной из девиц с кем-то из полуклассиков, и ему стало тошно.
Он сидел на приёме у финансового туза, потел, толком не зная, что сказать, как навести разговор на желаемые деньги, и, понимая, что ничего не получит, экал, мекал…
- Ну, не вышло? – спросил, властно лоснясь лицом вальяжный воротила, привыкший к роскоши и смаку жизни.
- Не вышло, - ответил директор неожиданно тоненько, и собрался было повествовать о трудностях, но тот прервал.
- Да, ясно, не выйдет. Какой с поэзии навар. Ладно, переведу ещё немного денег, поразвлекайтесь ещё чуток. Премийку там какую учредите что ли… Ха-ха.
И чепуховое глумление над поэзией продолжилось. Карикатуру остро рисовала сама реальность, зритель шёл всё тот же, и всё так же дремала за вязанием в будочке пожилая родственница директора.
ШАРЛОТКА ВТРОЁМ
- Оля, я пишёл! – Сказал малыш, решительно воздвигаясь в дверях кухни.
Бабушка всплеснула руками.
- Пирог печь?
- Пиог печ! – подтвердил малыш.
Отец появился за ним.
- С утра хотел.
- Ну, давайте. Так. Для пирога нам надо – мука…
- Мука! – радостно воскликнул малыш.
- Мука, - подтвердила бабушка. – Яйцо, сахар. Машинка.
- Оля, акая ашинка?
- Машинка, вот такая, заяц, - из выдвижного бара старого югославского, с советских времён гарнитура доставала миксер, и отец вставлял винты.
- Ручки бошие! – он схватил палец отца и приложил к нему свой. - Маенькие…
- Они у тебя вырастут, малыш.
Мальчишка сидел на коленях отца, они чистили яблоки, и малыш сам норовил орудовать ножом. Ничего. Отец позволял, следя, и криво, неровно ползла яблочная стружка, обнажая беловато-жёлтую, крупитчатую, крепкую плоть.
- Хочешь яблоко?
- Хоу…
Отец резал плод на дольки, умещая их на тарелке, и малыш выхватывал кусочки, хрустел.
Ингредиенты, помещённые в пластиковую ёмкость, взбивались миксером, малышу нравилось жужжание:
- Пьёлки летят…
- Пчёлки, - повторяла бабушка.
Отец держал миксер, увеличивал скорость, уменьшал.
Малыш взялся за руку отца, маленькая, точно живая игрушечная лапка легка на мужскую ладонь, и жужжалка крутила белую, массу, мелькавшую водоворотом.
- Здолово! – восхищался малыш. – Как здолово!
Бабушка смазывала противень сливочным маслом, развернув свежую пачку, и не выбрасывая бумажную обёртку – чтобы удобней было.
Отец приметил съехавшее набок, искривлённое изображение вокзала на бумажной обёртке; и яблоки, вмещённые в массу, перемешивались; всё текло на противень, убиралось в духовой шкаф.
- Теперь печься будет, - сказала бабушка.
- А мы гулять пойдём, да, малыш?
- Улять, улять! – запрыгал мальчишка.
Отец послал эсэмэс жене, собрал малыша, и они вышли в вечереющее сентябрьское пространство.
И ДОМОЙ ВОЗВРАЩАТЬСЯ НЕОХОТА
Шли по парковой аллее, вечерело, сукно сентябрьских сумерек разматывалось повсюду…
- И понимаешь, персонаж этот не может жить в реальности, да? То есть внутренняя его реальность настолько противоречит данной…
- А ты имя ему выбрал?
- Имя? – Другой выглядел, как человек, только вставший ото сна. – Нет, имени пока нет. Нужно и твёрдое, как Кирилл, скажем, и мягкое одновременно. Не решу какое…
- Но… бессюжетно будет, так что ли?
- Как же бессюжетно?
Мимо шли деловитые, с портфелями, сумками люди, люди, заходившие в магазины, купить еды на ужин, или лакомство для ребёнка, люди, в основном, с озабоченными лицами – из реальной жизни, какая проходила через них, также, как они через неё.
- Вполне чёткий сюжет, динамика внутренней жизни, различные векторы мысли, приводящие к озарению счастья, к прикосновению к прозрению… Так, знаешь, будто облако тронул.
Сквозь зелёные ещё, кое-где проржавевшие ветви, глянул на небо, но безоблачно было ныне.
- Ну да, у тебя всегда главный персонаж – язык.
- Да, пожалуй. Но не только, конечно. Поклонение языку всё-таки не по мне…
- А я вообще не понимаю бессюжетности. Жизнь вся сюжет. Смотри: вот бухгалтер домой возвращается, улыбается, предчувствуя ужин, потом с женой поссорится, уйдёт с сынишкой играть; вот девицы бегут – явно в общагу возвращаются, а там столько сюжетов…
- Ха-ха. Да ведь это всё и есть игры языка. Сюжет – это поиск, тайны. Готика, так скать… Ха-ха…
Деревья глядят на них, как бывает, звери в зоопарке глядят на посетителей.
Два писателя – оба пожилые, не познавшие успеха, хотя и печатающиеся, живущие на случайные заработки, мучимые, кто остеохондрозом, кто артритом, не спеша идут по аллее, обсуждая детали, замыслы будущих произведений, не зная, зачем сочинительствуют, почему захватило сие с детства, ощущая себя заложниками чьих-то воль, и отвлекаясь в таких разговорах, благо, живут по соседству.
И домой возвращаться неохота – одному к тотальному одиночеству, другому к зудящей жене и лоботрясу-сыну…
СВОДНЫЕ СЁСТРЫ
Мама умерла, когда девочке было десять лет. Ей сказали – уехала, но по суете взрослых, по приглушённым их голосам, и ряду других признаков, поняла, что мамы больше не будет.
Она рыдала – долго, сосредоточенно, безвыходно. Она рыдала.
Отец довольно быстро женился на другой, они жили в той же квартире, где так чудесно было с мамой, и из которой будто ушёл свет.
Мачеха была добра с ней, а отец… он всегда относился к дочери вполне равнодушно.
По субботам он пил, становился весел, играл с дочкой… Скоро появилась сестрёнка, и первой доставалось всё меньше и меньше внимания, и глаза её постепенно совсем будто потухли, и жила по инерции, вяло…
Кое-как окончила школу, устроилась на работу там же – в библиотеку. Со сводной сестрой, в общем, неплохие отношения были, даже делились секретами иногда – такие не похожие, но всё же.
Умерли друг за другом бабушка с дедом, и маленькая квартира в Кузьминках досталась ей – первой дочери.
Сестра заезжала иногда на чай.
- Так и будешь в библиотеке работать?
- Да. А что?
- Ну… скучно, - и ела торт – с аппетитом, даже как-то весело.
- Мне всё скучно…
Сидели на кухне, такой маленькой, что вдвоём – сами не крупные, занимали её целиком.
- Почему?
- Если б объяснить…
- Что объяснить?
- Как это – без мамы всю жизнь.
Вторая помолчала.
- Всё вспоминаешь?
- Знаешь, пятна пёстрые – воспоминаний. Ленты будто рвутся. Вот с мамой на площадке, вот качусь с горки. Вот она с дядей разговаривает – он часто в гостях у нас бывал, на старой квартире, мне нравился. Вот… едем сюда, где живу теперь, к бабушке с дедом. Но… всё меньше помнится лицо мамы, скорее – руки, запах, голос.
Она посмотрела в окно. Слёзы набегали. Потом спросила:
- А ты чем заниматься будешь? После школы в смысле.
Та была в последнем классе.
- В академию управления поступлю. Карьеру хорошую хочу сделать.
- У тебя получится, наверно.
Они сидели ещё какое-то время, болтали.
- Не хочется домой, - сказала младшая. – Отец пьян, поди.
- У меня оставайся.
- Да нет. Посижу ещё немного и поеду.
Отец пил, действительно. Вторая жена его была у подружки. Он пил, сосредоточенно, одиноко, пьянея, веселел, иногда вспоминал первую жену, потом – куски жизни, и то, что в ней меньше всего думал о дочках, вовсе не казалось ему самым страшным.
И ТАК ОДИНОКО В БЕЗДНЕ СЕБЯ
Малыш капризничал, не хотел одевать новые ботинки, требовал сапожки… Стоявшие в прихожей у банкетки, очень нравились ему, и, собранный, хотел сунуть ножки, но мама настаивала на ботинках.
Он капризничал, его уговаривали:
- Ты на дачу хочешь? Луж нет, сапожки тут тебя подождут.
Уговаривали вдвоём, кое-как убедили.
Отец не ехал на дачу – не любил одним днём, хотел побыть в одиночестве, в тишине квартиры.
Знакомый водитель, часто подвозивший, ждал внизу, и отец, накинув куртку, вышел с малышом на лестничную площадку, тот сразу, вытянувшись, встав на цыпочки, вызвал лифт – любил нажимать кнопку.
- Спустимся? Или маму подождём?
- Спутимся…
Отец проверил внизу безнадёжно пустой почтовый ящик, и вышли.
Сосед курил на скамеечке у подъезда, на двери висело объявлениях о выборах… отец не интересовался, куда.
- Не знаете, что за дом? Странно – в газете один указан, а тут, в объявлении – другой.
- Я не хожу голосовать – не интересно.
- Улицу отлично знаю, тут, в объявлении сказано – школа, но по этому адресу школы нет.
Отец тоже закурил, и когда малыш потянулся к ягодкам рябины, поднял его, выдувая дым на сторону, чтобы сорвал парочку.
Ягодки разлетелись, покатились по асфальту.
Вышла мать.
- Счастливого пути, - сказал сосед, закуривая новую сигарету.
Они втроём обогнули котельную, за нею, под тополями, ждал водитель. Малышок радостно полез на заднее сиденье, муж попрощался с женой, стоял минутку, махал им рукою.
Он возвращался к подъезду; толстый кот сидел на капоте машины, и ягоды рябины были грустны, как показалось.
Выходившая дама поздоровалась с соседом, тот ответил:
- Добрый вечер.
И засмеялись.
- Тело уже проснулось, а голова ещё нет, - заметил сосед.
Три ступеньки, скамейка, подъезд. Чисто вымытая плитка пола. Лифт с зеркалом, везущий в квартиру. Всё так конкретно, вещно, знакомо.
И так одиноко в бездне себя…
МАЛЕНЬКИЕ ЩИТЫ
Пробегая мимо решётки сквера (впрочем, при чём тут бег? просто ходил всегда быстро-быстро), вспомнил давнишний разговор с приятелем, сочинившим опус, от которого был в восторге – сам, разумеется, - и считавший, что сможет пробить его в кино, получить большие деньги: это в пятьдесят-то почти! не имея никакого имени ни в одной из культурных сфер; вспомнил, как говорил ему – Замечательный фильм можно из чего угодно сделать – хоть из моих походов за монетами.
Именно за ними и шёл – на ярмарку увлечений, где лабиринт внутри помещения был разбит на десятки отсеков, заполненных разнообразным товаром; где люди были вполне довольны судьбой, а под стёклами прилавков часто лежали миллионы, воплощённые в старинных шедеврах нумизматики; и где редко, но… всё же покупал монеты: детская страсть, никуда не ушедшая, в основном нравилось юбилейное серебро европейских стран.
Он пробежал мимо сквера, пустынного утром в будний день, свернул, миновал каменный корабль бассейна, стал спускаться вдоль железнодорожной насыпи, где деревья уже были мечены осенью, хотя начало сентября выдалось по-летнему тёплым; по правую руку пестрела безымянная хозяйственная часть – разъезженная, развороченная грязь, шаткие постройки и периодически въезжающие грузовики, и стайка бродячих собак прижилась тут…
…вспомнились свои – мягкие мохеровые комочки, сначала был двор-терьер Джек, потом пудель Лавруша; вспомнилось, как много было связано с ними.
Пудель умер, когда малышу был всего год, он накрывал его - малыш, думая, что делает лучше, и теперь, когда ему четыре, мальчишка говорит: У меня была ава. Потом она умерла, вот так¸- и подкладывает ручки под щёку, будто собирается спать. А потом – добавляет уверенно: Ко мне ещё придёт ава!
Одна из бродячих – крупная, пегая – подняла большую голову, посмотрела на него, но вяло, без интереса, а он взобрался на горбатый мост, мельком глянул на речушку густо-коричневого, не здорового окраса, спустился, пошёл вдоль неё по тропке, усыпанной мелким песком.
Заросли были вполне лесные – по левую руку; по правую громоздились корпуса завода, спрятанные за заборы, и тоже тянулась полосой древесное изобилие.
Малыш в саду, любит ходить, и ему, пожилому отцу, отводящему каждое утро, всё кажется, что и сам бы вернулся туда – в раннее время жизни, в московскую роскошную коммуналку, и мама ведёт за ручку в садик; малыш любит играть, и воспитательницы говорят: "У вас беспроблемный ребёнок; но – плохо ел", и забирал его раньше, и, после обеда, шли на ВДНХ, или – по детским площадкам, благо устроены пёстрые в любом дворе.
По левую руку пути начиналось болотце – чахлое, с торчащими из него поломанными мелкими деревцами, с буйной ещё травой, и, если глянуть в отдельных местах пути, можно подумать, что кадрами разорванными идёт фильм о джунглях: так густо всё смешано, сцеплено.
Пруд будет сейчас, заросший ряской, с утками, с дощатой площадкой, вдвинутой на сваях – для гуляющих: постоять, посмотреть.
Но гуляющих сейчас мало.
Пара велосипедистов обогнала его, и скоро, после двух ещё поворотов, появятся коробки новостроек, и снова – узлово, гудением, напластованием движенья – раскроется вечно суетящаяся Москва: покатятся трамваи, люди будут бежать… всюду, где только можно бежать.
Просто всё.
Необыкновенно сложно.
Страшно внутри себя.
Проще глядеть на реальность, не стараясь постичь внутренние её коды, её утончённые механизмы, управляет коими… и не представить кто.
И монеты – маленькие круглые щиты, какими пробует заслониться от реальности.
Но – ненадолго.
ПЛАЗМА МЕТРОПОЛИИ
Краем глаза увидел рекламы застёжек-молний на выпуклом белом боку микроавтобуса, и поморщился, как от резей в кишечнике: навязчивость, назойливость торгового мира слишком изводила сознанье.
Подумал, успеет ли перебежать улицу – терпеть не мог ждать на светофоре, и – успел.
Мизантропия? Она – следствие мрачного характера, или возрастная черта? а когда человеку под пятьдесят, и пряников в жизни видел меньше, чем цветных снов – вполне логична…
Развороченный асфальт двора: снимали специальным громоздким агрегатом слой за слоем, и отец с мальчишкой стояли на ступеньке подъезда, глядели; малыш ликовал…
Сфера входит в сферу, и метрополия, вечно гудящая, пышная и нарядная по-имперски живёт, жуёт, горит рекламою, брызжет деньгами постоянно, бесперебойно.
- Сынок, потрёшь морковку к обеду?
Мама любила тёртую морковку с чесноком и подсолнечным маслом.
- Ма, щас, допишу рассказ и потру.
Всю жизнь с мамой – и финансово зависим, и никого ближе нет.
Всю жизнь изливается в различных текстах – что не имеет жизненного смысла, ухает в пустоту…
Идёт на кухню – а оранжевый островок уже возвышается на тарелке.
- Ма, зачем?
- Да, ладно, сынок, силы у меня есть пока…
Мы проходим мимо кладбища, обсуждая котировки валют, и не думая о ветхой всеобщности, о какой, поднявшись с метафизического сундука небесной комнаты, повествует философ Фёдоров.
Кто его слышит?
Крестоносители, поражённые бациллами равнодушия, стяжательства и агрессии не интересуются подобным.
Архитектура церквей и их внутреннее устройство – лучшее, что может предложить партийный официоз церкви.
- Ма, я пройдусь. Не хочешь до лесопарка?
- Я полежу, сынок. Ты иди.
- Угу.
Ходили было с мамой, гуляли много раз по тропкам, знакомым, как линии на своей ладони, и всё равно всякий раз открывается… пусть мелочь, украшающая день.
…торжественно, плавно… не ползла даже, а шествовала, казалось, крупная улитка; раковина её отливала желтизной, и тело блестело перламутрово. Как хороша! Чуть не наступил! Хорошо успел отскочить…
За поворотом рай детской площадки, но днём на неделе сей портативный рай едва ли будет переполнен детскими восторгами.
Блюдо пруда, по краям которого – упорные рыбаки, вытаскивающие мелочь: вон, у одного плавают зигзагами бедные рыбёшки, тщатся вырваться из пластикового пакета.
На недавно сколоченном мосту – одинокий курильщик, и колечки дыма точно завидуют ажурному облачному войлоку, стремясь в недостижимые слои.
…а я всегда хотел того, что мне не положено – по судьбе: мысли курильщика отличаются от лёгкости дыма: они тяжелы, как свинец… Дурная заносчивость, издержки родительской любви – мол, у тебя всё будет, и прочее…
Он глядит на воду, на тонкие, мешающиеся слои, видит, как лиловатая полоска находит на зелёную, и дико, неожиданно думает: Какое это счастье быть водой.
Дальше, за лесопарком вырос целый квартал многоэтажек: удобных, - явно, повышенной комфортности; и тут, перед ними, город разливается массой движенья.
Трамвая катятся с горы и въезжают в неё, трамваи новой формы, напоминающие гоночные болиды.
- Красивы да? – говорит молодой спутницы, медленно катящей на взрослом самокате.
- Да, - отвечает седовласому, пожилому.
Машины летят, однообразным разнообразием форм врываясь в явь туго закрытыми капсулами; церковь манит, но корпуса давно не работающего завода, давно превращённые в глобальное торжище, привлекают сильнее.
Есть ли то, чего здесь не предложено?
Бесконечные отсеки торгуют ювелирным, антикварным, нумизматическим, филателистическим и прочими материалами; выставки собак, аквариумистика, и шмотки, шмотки – бесконечные лабиринты пёстрых шмоток: материальный рай, воплощение потребления.
Нищий у церковной ограды подсчитывает доход, думая, сколько ещё надо работать, чтобы скопить…
Трамвай вытряхивает порцию людей, огибает церковь, скрывается за поворотом.
Детский центр рядом – ведут за ручки самых маленьких, а те, кто повзрослее, бегут.
- Как погулял, сынок?
- Да обычно, мама. Как ты?
- Ничего. Давление в норме. Что на ужин приготовить?
- Всё равно, ма.
Одиноко мерцающий белый лист монитора требует очередную порцию текста.
