РИММА ФЁДОРОВНА КАЗАКОВА
Знал её – невозможно было не знать, ибо знаменита была, и даже в девяностые, когда поэзия оседала, точно массивная, никому теперь не нужная башня, разрушалась, превращаясь постепенно в ничто – Казакова сохранила известность – знал, читал, и вот познакомились в доме Ростовых, где тогда помещался Союз писателей Москвы, в кабинете, чья помпезность звучала былым величием – фальшивым отчасти, но всё равно весомым. А сама Римма Фёдоровна была проста в общении, резковата иногда, но не зло – своеобразно, легко резковата.
Нервная и порывистая, вибрирующая, как ветка вербены на ветру – или, как строчки её стихов, - она виртуозно совмещала руководство Союзом, сочинительство, выступления – и, будто помимо поэтического дара, обладала волшебным даром парения, - когда реальность ясна, и вместе её свинцовость не затягивает душу…
И ещё Казакова горела не-равнодушием, непримиримостью ко лжи, которая, проникнув теперь во все поры жизни, готова уничтожить и саму жизнь… либо превратить её в нечто мутно-склизкое – с чем никогда не примирится подлинный поэт.
ВАЛЕНТИН ДМИТРИЕВИЧ ОСКОЦКИЙ
Выпустив первую свою книжку, не знал толком, что с ней делать, как распространить, и один знакомый литератор посоветовал самому разослать энное количество экземпляров. Вооружившись массивным справочником Союза писателей СССР, которого уже много лет не существовало, стал запечатывать конверты, надписывать их, волнуясь, шёл на почту, и проч.
Одним из первых ответил Валентин Дмитриевич, пригласил познакомиться, сказал, что хочет напечатать стихи в своей газете.
Несколько потерявшись в лабиринтообразном здании Союза писателей, я, наконец, нашёл нужную дверь, вошёл, представился.
- Могли бы не представляться, - улыбнулся Валентин Дмитриевич. - Я вас по фотографии в книжке узнал.
Доброта – не популярное качество в современном мире, пропитанном эгоизмом и стяжательством, а Валентин Оскоцкий буквально лучился добротой, желанием помочь тому, кого посчитал талантливым. Смешно, наверно, но тогда он напомнил мне доброго, волшебника-ёжика… из никем не написанной сказки.
Он напечатал стихи в газете. Потом ещё раз. Потом предложил вступить в Союз писателей Москвы.
Мы стали общаться. Общение, текущее по телефонным проводам, не столь колоритно, живого не заменит, и вот я – в гостях у Валентина Дмитриевича, на другом конце Москвы, и кабинет его напоминает книжный лабиринт, и дымим вовсю, и разговор о поэзии будто вынимает из косно-материальной современности.
Мудрая улыбка Валентина Дмитриевича, будто осиянная всепониманием. Седые кольца дыма точно обрамляют его лицо.
Сколько потом было разговоров - насыщенных, густых, богатых оттенками!
Последний раз он позвонил за несколько месяцев до смерти, получив мою очередную книжку, сказал, что, увы, в силу сильно ухудшившегося зрения почти не может читать, но рад, что теперь мои книжки исчисляются десятками.
Он тяжело болел, но не было трагедии в голосе, не было – он просто и мудро шёл к смерти, выполнив все жизненные предначертания… Так просто, будто она не могла ничем удивить его.
ГАЛИНА ВЯЧЕСЛАВОВНА РОЙ
Шёл издавать первую свою книгу, нёс рукопись, волновался…
Огромные, вавилонские корпуса Молодой гвардии; многие помещения внутри уже не имеют никакого отношения к литературе; шёл лестницами, предпочитая их лифтам, и в маленькой комнате, занятой частным издательством познакомился с Галиной Вячеславовной.
Тогда всё было деловито, сухо, тем не менее, даже мимолётное общение с Галиной Рой давало ощущение богатства: чувствовалось, сколь насыщенной была её жизнь…
Потом, уже приглашённый к ней домой для работы над рукописью третьей книги, попал в своеобразный космос – истории, литературы, доброты. Квартира Галины Вячеславовны казалась прекрасным лабиринтом, составленным из вёрсток, рукописей, книг, и сама она, восседая за массивным столом, воспринималась королевой – пусть не видимого, но отменного королевства.
И, читая вёрстки, потом уже многочисленные, прерывался, пил предложенный кофе, и говорил с ней, слушал её – она рассказывала и о поездках своих по миру, и о литературной жизни в Союзе, и о встречах – разнообразных и насыщенных – со многими писателями, и о работе с ними…
Долго общались – девять лет.
Долго.
Похороны её на Ваганьковском были малочисленными, что удивило, а потом – ясно стало: лето, жара…
И уже на поминках, в той квартире, где столько переговорено было, столько «переработано» вспоминалось то это, то то, и чувствовалось чётко, как мелеет река человечества с уходом таких людей, как Галина Вячеславовна Рой.
