- Давай нарядим ёлку? – предложил Матвей, усаживаясь рядом со мной.
- Ты от скуки совсем рехнулся, Мотя, - ответила я, переворачиваясь на живот и подставляя солнцу спину.
- Расстегни мне лифчик, чтобы не было белой полосы.
Руки Матвея, мокрые, холодные – он только что купался в озере – коснулись моего разогретого тела, и я чуть вздрогнула, но стерпела. Щелкнула застёжка, и стягивающий обруч распался – дышать стало свободнее. Сама виновата – так понравился этот купальник, но моего размера не было, и я взяла меньший, тесноватый. Если бы грудь у меня была не второго, а четвертого номера, то выкатывалась бы из чашек лазоревого цвета наружу, как тесто из кастрюльки. Вернее, опара. Конечно, я лукавлю – ничего бы не вываливалось, поскольку грудь у меня крепкая, с торчащими сосками.
- А мне нравится, когда у тебя белые полоски на загорелом теле, - голос Моти предательски задрожал. Не от холода, скорее, от возбуждения.
Мы знакомы с ним всего три месяца, и ему еще не наскучило изучать все уголки моих полноценных 168 сантиметров и 54 килограммов. И зовут его вовсе не Матвей, а Паша. Просто давнее прозвище так к нему привязалось, что он даже незнакомым людям представляется Матвеем. Он нравится мне, этот парень: добрый, но уверенный в себе, заводной, охочий до развлечений и игр. Долго без дела не может сидеть. Вот и сейчас придумал наряжать ёлку. Какая ёлка в июльскую жару?!
- Когда это ты видел у меня незагорелые участки? – спрашиваю.
- Не видел, - честно признается он. - Но легко могу представить. Вот здесь, - он ведет пальцем по моим лопаткам справа налево. - Тоненькая такая, потому что ты сама тоненькая, и широкая тебе не пойдет.
Поднимаю голову, и заинтересованно разглядываю его: черные, блестящие от воды короткие волосы, зеленовато-карие хитрые глаза, крупноватый нос и «гагаринская» улыбка. Говорю:
- А где еще должны быть полоски?
Ничуть не смутившись, он опускает палец ниже, и оттягивает резинку невесомых, издалека почти не видимых трусиков:
- Здесь пусть останутся. Я их буду зимой целовать, и вспоминать это лето.
- О! Так ты решил остаться со мной до зимы? Какое благородство! – ехидничаю.
Мотя отворачивается, и глядит на сверкающую гладь озера, предложив мне рассмотреть его профиль. Догадывается, наверное, что у него просто идеальный (в моем, конечно, понимании) профиль. Я, разумеется, любуюсь. Отвечает:
- Ну почему, до зимы? Я рассчитываю на более длительный срок. Например, - задумывается. - До весны!
Делано злюсь, и швыряю в него пляжной тапкой – он легко, даже изящно, уворачивается. Мотя очень гибкий. Я думаю, что он сможет даже от пули увернуться, и сумеет влезть в любую щель. Какая-то двусмысленность, но что поделать – у нас «медовый месяц», поэтому нередко мысли сами собой скатываются на интимные вещи.
- А я знаю, о чем ты думаешь! – заявляет Матвей, возвращая мне шлёпанец.
- Откуда ты можешь знать мои мысли? Опять наврёшь про свои «экстрасенсорные способности»?
- Зачем врать? – обижается он,
- Смотри! Ап! – подносит мне упаковку мороженого.
Наверное, он все же немного колдун. О мороженом я действительно мечтала – жара! Значит, сплавал на тот берег, купил его, переплыл обратно, и так запросто подает, как будто из раскаленного воздуха сотворил только что. Благодарно улыбаюсь, разворачиваю фольгу, и откусываю кусочек от холодного параллелепипеда. Блаженно жмурюсь. Как хорошо, когда рядом есть свой волшебник!
* * *
Познакомилась я с ним у Кати Зелениной. Мы же до сих пор всей страной празднуем с 1 мая и до упора. В эти выходные дни Катя собрала у себя вечеринку, и позвала меня. К зеленинским сборищам слово «вечеринка» мало подходит. Какая же это «вечеринка», если по всем диванам огромной Катиной квартиры разбросаны тела в зюзю пьяных молодых людей, а девчонки сидят за столом, треплются, перемывая косточки «своим» и чужим, чопорно пьют сухое вино и беспрестанно курят? Если это пьянка, так и говори – «пьянка».
Вечеринка, это когда всё в меру: вино, немного романтики, танцы, хорошая музыка и соответствующее настроение. Я была свободна во всех отношениях. На работе замок на двери – праздники! С Игорем замок на сердце – расставание. Пошла, куда деваться?! Не пялиться же день-деньской в экран телевизора или монитор компьютера?
У Зелениной всё было, как всегда, за одним исключением – за столом с девочками сидел Он. Развлекал анекдотами, смешно пародировал известных артистов и политиков, при этом корчил такие уморительные рожицы, что девчонки катались со смеху. Короче – клоун. Посидела за столом минут десять, и про себя сказала:- «Это – моё!» Вытащила на кухню тепленькую Катьку, и порасспросила о «клоуне». Выяснила: звать Матвеем, свободен, недавно отслужил в армии, работает в крепкой фирме. Находка! А тут и он сам на кухне объявился. Именно – объявился. Нет, еще точнее – грациозно возник из сигаретного дыма. Вот не было его, и вдруг – раз! – появился. Большими глазами непривычной расцветки сверлит меня, пробирается вглубь, словно касается осторожно самой души. Мягко так, словно перышком птичьим. Чувствую – пропала! Катя, хоть и в подпитии, только хмыкнула, и закрыла за собой дверь.
«Матвей», - говорит он, и протягивает руку. Я почему-то в ответ тяну свою ладошку, и представляюсь: «Любовь». Он подержал с минуту в своей пылающей ладони мои ледяные пальчики (всегда от волнения мёрзну), притянул к себе, и обнял. Как-то запросто, без нахальства, от которого я бешусь. Стоим посреди кухни, обнявшись, молчим. А в душе понимаю – и ему, и мне уже всё-всё ясно. Его рука с длинными, музыкальными пальцами прикоснулась к моему лицу, отодвинула волосы в сторону, и погладила по щеке. Щеки вспыхнули, будто тополиный пух. Заговорил. Голос слегка вибрирует, выдает внутреннее напряжение:
- Любаша (угадал, змей, как нужно меня называть!), пойдем гулять под дождем? Я всю жизнь мечтал пройтись с такой девушкой под майским дождиком.
Соглашаюсь, как дура, киваю своей блондинистой гривой. На цыпочках пробрались в прихожую, в полумраке отыскали свою обувь, открыли замок, и выскользнули на лестничную клетку. Катя живет на четвертом этаже, можно и без лифта обойтись. Неожиданно Матвей заявляет:
- Хочешь, я тебя вниз на руках снесу?
- Хочу, - говорю.
Никогда не думала, что мужчина может так нежно оторвать моё тело от земли. Точнее – от кафеля площадки. Чуть встряхнул, приобнял, чтобы мне было удобнее, и мы зазмеились по лестнице. Он так двигался, словно стремился не производить шума – легкие шаги, похожие на скольжение. Уверена, Майкл Джексон, с его «лунной походкой» тут бы не состоялся. У подъездной двери я протянула руку, и ткнула пальцем в кнопку, отпирающую магнитный замок. Ногой он толкнул дверь, и мы оказались на улице, где и вправду моросил дождик. Матвей остановился, поднял вверх лицо, подставляя его под капли тучкиных слёз. Потом, повернув лицо ко мне, посмотрел прямо в глаза. И тут я, как под гипнозом, утираю ладошкой его мокрый лоб, и шепчу:
- Хочу еще на ручках! – прямо дитя!
Он сомкнул веки, соглашаясь, и мы двинулись по улицам и переулкам города.
* * *
Не скажу, что я большая любительница классической музыки. Мне скорее по душе более современные мелодии и ритмы - Диана Арбенина или Qween. Но однажды, от нечего делать, смотрела по телевизору концерт Мстислава Ростроповича. Сперва вполуха, а потом увлеклась, и заворожено наблюдала, как он играет на своей виолончели, как извлекает страстные звуки, как слышит, и чувствует музыку. Подумала тогда:- «А ведь он, этот лысоватый артист, двоеженец. Первая жена – инструмент, вторая – Галина Вишневская. А, может, наоборот».
В первую ночь с Матвеем я поняла, что он – ростропович любви. Он владел моим телом, как лауреат своей виолончелью. Я не о технике говорю – тут вообще слова не нужны - виртуоз! Я – о духовном (или душевном?) единении. Мотя так исключительно чувствовал меня, моё тело, его музыку, пульс, ритм, что я порой проваливалась в глубокие воронки слепящего наслаждения. Знаете, вот летишь в маленьком самолете (приходилось? Мне – да.), и вдруг самолетик ухает в воздушную яму, и внутри тебя возникает такое страшно захватывающее, впрыскивающее в кровь адреналин, чувство? Так вот – с Мотей я испытывала подобное, но только в десятки раз сильнее. Кажется, я даже сознание теряла от новизны ощущений.
Разумеется, у меня были мужчины до него. Но теперь я поняла, что они – начинающие школяры, тогда, как Матвей был профессором, академиком, гением. Он творил Большую Любовь, и она густой дымкой висела в воздухе моей спальни. И я пила ее жадными глотками, и всё не могла насытиться – так ссохлась моя душа в ожидании встречи с ней. Вот она я – обнаженная, вынутая из бархатного нутра футляра, виолончель. Каждое движение, каждое чуткое прикосновение рук Мастера заставляет петь моё тело, жилы-струны звенят, стонут, смеются, и плачут – вся гамма эмоций плещет из него. Симфония, причем очень сложная, противоречивая, но зачаровывающая своей непредсказуемостью. Шнитке и Шостакович. Моцарт и Лист. Сплав несовместимого.
Лицо исполнителя – Мастера – одухотворенное, просветлевшее изнутри. Взгляд затуманенный, почти отсутствующий, неожиданно становится внимательным, рентгеноподобным. Глаза помогают ему видеть всю меня изнутри. И руки – два сильных, мускулистых смычка, которыми он играет свою сумасшедшую мелодию. После этого колоссального удара по моему мировоззрению, по моей физиологии, психике и взглядам на отношения «мужчина-женщина» я бессильно лежала на своей тахте и пыталась собрать себя по кусочкам, рассыпанным кругом. А он, уложив свою тяжелую голову мне на бедра, отдыхал, неровно дыша.
Молчали. А что говорить? О чём? Сказать ему, что «у меня никогда такого не было»? Уверена, он сам это прекрасно знает. Да он в моих мыслях ходит, как по дорожке сада, разглядывая каждое слово-цветок, рожденное моим мозгом, но не высказанное. Замечаю, что воздух уплотнился от пряных запахов наших тел. И этот запах мне нравится. Когда бы это мне нравился запах мужского пота, смешавшегося с моим внутренним, тайным запахом? А сейчас втягиваю его носом, и наслаждаюсь. Это – аплодисменты исполненной симфонии, необходимое послевкусие. «Отходняк» - говорит современная молодежь. В том числе и я, конечно. Разве становятся взрослыми в 21? Протягиваю ладошку, и ворошу его волосы, он благодарно подается навстречу. В полумраке разглядываю его профиль – была б я королевой, то велела бы отчеканить монеты с ним. Самого крупного номинала.
- Червонец, - вдруг говорит он, и я вздрагиваю. - У меня только червонец остался. На такси не хватит. Можно, я у тебя переночую?
Он еще спрашивает! Вместо ответа притягиваю его голову ближе, и шепчу в ухо:
- Тебе можно всё.
Он устраивается на подушке, и засыпает. Вот теперь можно подумать, не опасаясь, что он подсмотрит мысли. Думаю: «Он способен убить своей любовью. Честное слово! Если захочет – растерзает, замучает, лишит рассудка, и прикончит последним ударом. Страшный человек. Родной. И любимый. Опасно близкий. Мой. Никому не отдам. Это – моё!» И засыпаю на его груди.
(Продолжение следует)
