НЕРАЗМЕННЫЙ ПЯТАК
В дачной пыли, возле островка побелевшей травки – пятак.
Обычная тёмная советская монета, и некто, идущий к себе на дачу из магазина с сумкой, полной скучными продуктами, нагибается, поднимает монету.
Суёт её в задний карман, точно зная, что мелочи у него больше нет, и продолжает путь – продолжает, сорвав лопух и обмахиваясь: жарко.
Он идёт медленно, и, завидев киоск, торгующий соками и водами, останавливается, покупает стакан шипучей, пьёт, отдувается довольно.
Уже дома, выгрузив хлеб, вермишель, бульонные кубики, сайру в банках, и начав переодеваться, он обнаруживает пятак в заднем кармане.
Вот те на!
С минуту тупо смотрит на него, потом, нехорошо улыбаясь, натягивает брюки, и снова, несмотря на жару, топает к прохладительному киоску.
Он покупает воды без сиропа, выпивает, улыбаясь продавщице, говорит: Жара сегодня!
И уходит, ощупывая карман – пятак на месте.
И четыре копейки сдачи позвякивают о него.
Дома, стреноживая, смиряя удивление, загоняя в бездну неведомую привычнейшее: Не может быть! он достаёт пятак, рассматривает его.
Обычная монета, довольно тёмная, долго бывшая в обращении.
Неразменных пятаков не бывает – это известно каждому материалисту, живущему в Советском Союзе, однако…
Здесь, в дачном посёлке особенно не поэкспериментируешь, а ехать сегодня в город неохота, и, спрятав пятак, человек принялся за огородные работы; потом болтал с соседями, позвавшими на шашлыки, пошёл к ним, выпил.
Утром с похмелья, уверенный, что приснился странный сон, полез проверять пятак – тот был на месте, в прикроватной тумбочке, завёрнутый в бумажку.
Человек собрался, отправился в город, и принялся постигать запредельную реальность, скупая в различных киосках, ларьках, магазинах газеты, спичечные коробки, ириски, употребляя столько газированной воды и кваса, сколько не выпил за последний месяц.
Пятак возвращался, мелочь так плотно набивала карманы, что пришлось идти домой, выгружать её.
Человек улыбался – криво и недоумённо, и своё отражение в зеркале воспринял, как провокацию.
Человек стал копить.
Жизнь его не изменилась – он ходил на работу, встречался с друзьями, выпивал, посещал необходимые собрания, ездил на дачу.
Но покупать всякие мелочи стал постоянно, по много раз в день, складывая монетки в мешочки, в пакеты, думая, как обменять их, и что вообще делать дальше.
Пятак сопровождал его много лет.
Накопленное (он всё же придумал способы обмена мелочи на бумажные деньги) росло, но потом грянул развал – развал страны; привычные деньги ухнули в прореху истории, и пятак, бессмысленный теперь, оставался памятником фантастической, вернее сказочной реальности, что может ворваться в отдельную жизнь, если… А что - если?
Человек не знал.
Скучно, одиноко, нелепо проживший человек, ставший обладателем того, чего не бывает в реальности.
ВСТРЕЧА В МЕТРО
На скамейке у колонны в метро двое – один – сухой, пожилой, вёрткий, суетящийся, с длинной сумкой на колёсиках; другой – относительно молодой, бородатый, в очках, с чемоданом.
- Матушку похоронил вот, - ни к селу, ни к городу говорит первый, - теперь, знаете, только марки остались…
Второй сочувствующе улыбается, достаёт из пёстрого, большого чемоданы кляссеры, по очереди передаёт первому.
Тот листает их, разглядывая содержимое профессионально.
- Так, так… Непонятно, как человек собирал.
Отец коллекционировал советскую хронологию, но марки разложены хаотически, так, как приобретались, а вовсе не в каталожном порядке.
Бородатый человек не говорит этого.
- Матушку похоронил, да, - повторяет пожилой филателист. И – Ну тут редкостей никаких нет.
- А вот это? – и молодой протягивает три ветхих, рассыпающихся по листкам альбома, в которых наклеены марки Австро-Венгрии, Германии, старые советские…
- Ну, здесь вообще дрянь. Тыщу рублей дать могу.
- Тыщу?
- Да.
- Нет, не походит.
Он забирает альбомы, укладывает их назад.
- Подождите, так не делается. Давайте торгуйтесь. Вы сколько хотите?
- Ну, что ж торговаться? Вы же назвали свою цену.
- А вы свою назовите.
Человек, явно не привычный к торговле, колеблется.
- Ну, сто долларов.
- Эк, хватили!
- Ну и о чём говорить?
Он застёгивает чемодан, встаёт, подходит к краю платформы.
Пожилой тоже поднимается, сутулясь, идёт к эскалатору.
Тот, помоложе, думает, что денег ему на издание очередной книжки стихов не найти, и пробовать нечего, что доля поэта – худшее, что возможно на оном свете, и словечко юдоль, мускульно и мосласто перекатываясь в мозгу, кажется жестоким.
Пожилой, выйдя в город, думает, что сегодня предстоят ещё две встречи, и, может быть, те посулят интересную филателистическую перспективу, и, вспоминая мамочку, бредёт в одинокую свою берлогу, заваленную альбомами.
…ЗАКУРИВАЯ БЕССЧЁТНУЮ СИГАРЕТУ
У церковной ограды кремового цвета стоят, торгуют, держат на руках простенькие платьица, блузки, у некоторых на раскладных столиках бижутерия, прочая праздная мелочь…
- Убьёт она меня, а! Нет, вы слышали?
- Дура!
- Сама дура конченая! Убьёт? Слышали все?
Брешутся торговки – краснолицые, щекастые, грубые; течёт мимо пёстрая людская плазма, роскошно-безралично смотрят на реальность красивые дома московского центра; попрошайка с алкогольным лицом, сидя на парапете той же церковной ограды тупо глядит на поругавшихся тёток.
…мимо, мимо.
К старому дома – хотя зачем? шанс увидеть себя мальчишкой, выводящим из двери велосипед, невелик – так же, как и шанс встретиться с давным-давно умершим отцом.
По каменному перешейку между домами, по слегка вздрагивавшей лесенке сбегал в соседний двор, огибал кооперативный, с широкими окнами дом, выходил к булочной, покупал замечательную слоёную полоску с вареньем.
Бежал дальше, встречал кого-то…
- Пойдём на карусели?
- Давай.
Теперешние карусели иные – лучше, конечно, а помнятся те, с круглым дощатым настилом – щелястым, с мелькавшей землёй.
Сны иногда были – необыкновенная, растворяющая в себе скорость, и вмещённый в неё ты, будто отсутствуя, и вместе ощущая себя, видишь слоящийся очень быстро серый цвет.
По другой лесенке – в другой каменный двор, где в лобастом дома жила Наташа Раввикович…
Вот идёте гулять вчетвером – мамы и вы, идёте в сквер, чудесно раскинувшийся рядом с домом, и она бежит впереди, набирает осеннюю листву, кидает в тебя и кричит почему-то: Я твоя весна, я твоя весна! Я к тебе пришла…
Не спуститься по этим лесенкам: построили, возвели скорее, как крепости, дома повышенной комфортности, и дворы закрыты, не пройдёшь.
Булочной давно нет, как нету славной овощной лавки, где вкусно пахло солёными огурцами и квашеной капустой, и бочки казались обомшелыми, и где картошку ссыпали с грохотом в специальный жёлоб.
…ехали на дачу с женой, она беременна была, но первые месяцы, незаметно; ехали в пригородной электричке, душной, набитой; и молодая женщина рядом везла малыша – он надрывался криком, бедный, крошечный сгусток плоти, она шикала на него, потом на неё шипели соседи, и она честила их в ответ, посылала… У неё кончилась вода, жена предложила ей, протянула бутылку, - та взяла, поблагодарила; а в глазах её плескалась смесь усталости с тупым равнодушием.
Малыш с женою сейчас на даче – херувимоподобный, чудесный, славный, так смешно говорящий малыш…
Он на даче.
А ты идёшь городом, проходишь детскими своими тропками, всё думая встретить другого малыша, хотя бы тень его, зная невозможность подобной встречи, закуривая бессчётную сигарету…
СВОЕОБРАЗНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Он приезжает к отцу – очень старому, больному…
Некогда начальник, потом чрезмерно активный пенсионер, ныне вовсе не выходящий из квартиры – и жильцам, знавшим его бытовую активность, часто кажется, что умер уже; и вот сын его – пожилой, из другого города, сам на инвалидности (я не знаю, какой) приезжает, живёт с ним, часто выходит курить к подъезду: сидит на уютной, широкой скамейке; болтает, когда есть с кем…
Выхожу, зная, что льёт – лето не задалось: три тёплых дня в июне, точно раритеты в сплошной гамме неуёмных дождей, и июль не сулит иного.
Льёт густо, стеной, и в то же время, мнится, дождь устал от себя, от своей постоянной работы; натяжение луж на асфальте, движение воды внутри оный, с пузырями на поверхности, с поднимающимися валами.
- Неизвестно, как пройти, - говорю, праздно, в общем, Николаю, который курит, глядя перед собой.
- А как не иди – всё равно промокнёшь.
- Ну да. Не помню такого лета – три дня тёплых в июне.
Он кивает, выпуская колечко дыма…
Пытаясь обогнуть лужу, проваливаюсь в другую, и ботинок промокает тотчас; раскрытый зонт не спасает, даже ощущения защищённости не создаёт: правый рукав куртки тотчас становится тяжёлым, холодным.
Узлы дворов, безлюдье, грустно-пустые детские площадки; широкие стёкла магазина…
С зонта капает, на плитке пола остаются мокрые следы, а овощи, переливающиеся спелыми боками, кажутся довольными, глуповатыми, и плотными тою плотностью, какой обладает пищевая сущность жизни.
Блестит стекло бутылок: несколько метров сплошного алкоголя, жидкого зыбкого счастья, и вспоминаются бомжи на приступочке с торцевой стороны магазина: один спит на картонках, другой тупо смотрит перед собою: хоть не заливает, на том спасибо.
Нужно молоко и хлеб: простые пищевые щедроты, обеспечивающие банальность дня.
Мало народу в магазине: вероятно, и тут вина дождя; охранник, зевающий у двери; стеклянная выгородка, торгующая разной технической мелочёвкой, внутри которой продавец пялится в телефон, играет во что-то.
Снова струи, снова зыбкая арфа с однообразием мелодий, с надоевшим звукорядом.
Сидит ли Николай на скамейке? Или ушёл к отцу? Чем они заполняют дни, а?
Вспоминается старик – когда был ещё в силе: высокий, седовласый, говорливый, воюющий то за то, чтобы трубы поменяли, то ещё за что-то… Ходит по двору, заговаривает со всеми: эмоционально жестикулируя, обвиняя новое время, новые власти.
Потоки разливаются под ногами, вспучиваясь валами, блестящими хрустально, роняющими крошки пены.
Вспоминается многое: пестрота толчеи в голове исключает конкретику яви, и сами воспоминания расходятся дождевыми струями…
Что ж, гулять в такую погоду нельзя, и порою поход в магазин воспринимается, как своеобразное путешествие – особенно, когда в жизни путешествовать не довелось, и мечтать уже не о чем.
