В ее жизни было все: богатство, роскошь, предвосхищение малейших желаний, обожание, переходившее со стороны деда и матери в боготворение. Она родилась в богатой и родовитой семье Башкирцевых, чьё имение славились роскошью и хлебосольством на Полтавщине, и уступало по величине лишь имению знаменитого гр.Кочубея. Но Мария почти не помнила Украины, так как в десятилетнем возрасте была увезена за границу из-за слабого здоровья, по настоянию обожавшего ее деда - англомана, аристократа, библиофила, тонкого ценителя искусства. Почти не помнила она и отца, с которым мать рассталась, выиграв бракоразводный процесс, что тогда была редкостью для России.
Мари проведет свое детство, вдыхая аромат миндальных садов на юге Франции, слушая негромкий шум моря на Лазурном берегу, засыпая под его рокот. Многие места старой Европы, знаменитые одним своим звуком, станут ей родными: Ментона, Лондон, Париж, Ницца. Не будет ни одного музея, ни одной картины, ни одного спектакля, концерта, который Мари, Муся, Мусенька - так обожающе звали ее родные - не увидела, не посмотрела, не оценила бы и не записала в свой знаменитый сенсационный (позже, позже!) «Дневник»
...Она живет в каждодневном общении с прекрасным, оно дает ей, как бы, второе дыхание. Ее «дневник подобен великолепной ткани, вывороченной наизнанку» - по отзыву современников.
Одиночество, его золотая клетка из-за рано развившихся болезней - хронического ларингита похитившего голос, великолепный от природы, и слух, данный лишь редкостным пианистам, может быть, таким, как Лист или Шопен, а позже и туберкулез, уже приведший к могиле, и «было той силой, что поднимало со дна ее души, все что там находилось». (Мстислав Князев)
Больше всего ее терзала мысль о бесследности, полном исчезновении. «Если душа чувствует, любит, ненавидит, желает, если, наконец, одна только эта душа заставляет нас жить, каким же образом происходит, что какая-нибудь царапина этого бренного тела, какой-нибудь внутренний беспорядок, какой-нибудь излишек вина или пищи - каким образом все это может заставить душу покинуть тело?»- Этим вопросом Мари озабочена постоянно, сколько бы не было ей лет... Может быть, поэтому у девочки, постоянно окруженной врачами, их советами и порой слишком навязчивой опекой родных, развивается стремление заявить о себе, развить свои недюжинные таланты - в музыке, пении, рисовании, покорить ими, этими талантами, весь мир?
Многие потом писали о сильно развитом у Башкирцевой чувстве тщеславия, самолюбования и гордыни. Но, мне кажется, здесь другое. Просто- напросто, как все недюжинные натуры, она быстро перерастает уровень, окружающих ее людей, пусть и беззаветно любящих, пусть и преданных, - и начинает осознавать свою обреченность на одиночество.
«Кому много дано, с того многое и спросится!» - написано и придумано не нами. Трудная, похожая на блеск рано сорвавшейся с неба звезды жизнь Марии Башкирцевой - тому подтверждение.
Она не имела внешности «синего чулка», ее дарования и познания в литературе, музыке, живописи, химии поражали современников, но в итоге такое блистательное вступление в жизнь, такой каскад упоительных возможностей обрывается столь внезапно, что впервые увидев даты ее жизни, думаешь не опечатка ли это?!
Образ Марии Башкирцевой в расцвете ее таланта и за несколько месяцев до смерти взволнованно рисует рассказ известного в своё время во Франции критика Франсуа Коппе. Вот отрывок из него...
«В эту минуту вошла мадемуазель Мари. Я видел ее только раз, я видел ее в течении какого-нибудь часа, и никогда не забуду ее. В свои 23 года она казалась гораздо моложе, небольшого роста, при изящном сложении, лицо круглое, безупречной правильности: золотистые волосы, темные глаза, светящиеся мыслью, горящие желанием всё видеть и всё знать, губы, выражавшие одновременно твердость, доброту и мечтательность, вздрагивающие ноздри дикой лошади. М-ль Башкирцева производила с первого взгляда впечатление необычайное... воли, прячущейся за нежностью, скрытой энергии и грации.
Все обличало в этой очаровательной девушке высший ум. Под этой женской прелестью чувствовалась железная, чисто мужская сила. На мои поздравления, она отвечала мне мелодичным, приятным голосом, без всякой ложной скромности признаваясь в своих горделивых замыслах... в своем отчетливом желании славы.
Чтобы посмотреть другие ее работы, мы поднялись в мастерскую. Любопытство влекло меня в более темную часть мастерской, где я увидел тома, стоявшие плотными рядами на полках. Тут были все высокие творения человеческого духа и все - на своих родных языках- и французы, и англичане, и немцы и древние греки, и русские, и итальянцы. И это вовсе не были книги, выставленные напоказ. Это были настоящие книги, читанные и перечитанные, потрепанные, изученные. Рядом стоял открытый рояль, на котором прекрасные руки Мари переиграли всех музыкальных авторов».
«Мне уже пора было удалиться, - рассказывает в своем «Предисловии к каталогу картин М.К.Башкирцевой» (для парижской выставки 1877 года) Франсуа Копе - и странно, я испытывал в эти минуты какую-то скрытую тревогу, какой-то страх, я не решаюсь сказать - предчувствие. При виде этой бледной, страстной девушки, мне представлялся необыкновенно роскошный тепличный цветок с необыкновенным ароматом, и какой-то тайный голос как бы шептал мне: «Слишком много зараз!» Это было действительно слишком...»
Прислушаемся же к нашей героине, которая успела блистательно описать свою короткую жизнь. Её дневник поможет нам в этом, дневник, изданный впервые в 1887 году во Франции, на французском же языке, и вызвавший настоящую сенсацию. Дневником болели, восторгались, его отрицали, над ним посмеивались и даже сомневались в подлинности, но не оставались равнодушными! Дневник написан предельно откровенно, подобных ему почти нет в истории, и, может быть, поэтому он подвергался столь яростной критике...
К слову сказать, в России он не был издан вплоть до 1999 года, как не было до сих пор и не одной выставки работ Башкирцевой в России или на Украине, и мало кто может судить о ней, как о незаурядном и талантливейшем художнике конца 19-го века. Лишь сравнительно недавно незаурядность личности Башкирцевой стала привлекать внимание ученых-психологов, пытающихся раскрыть феномен потенциала творческой личности вообще и женской личности – особенно.
«Мне кажется никто не любит всего как я люблю, - пишет Мария на сокровенных страницах: - искусство, музыку, живопись, книги, шум, тишину, смех, грусть, тоску, шутки, любовь, холод, солнце, всякую погоду, все времена года, спокойные равнины России и горы вокруг Неаполя, снег зимою, осень с ее дождями, весну с ее тревогой, спокойные летние дни и прекрасные ночи, наполненные сверкающими звездами... Я люблю все до обожания. Я хотела бы все видеть, все обнять, все иметь, слиться со всем!» И тут же о себе пронзительная фраза: «Я подобна свече, разрубленной на четыре части и горящей со всех концов».
А ведь ее упрекнут в холодном темпераменте - полюбила не мужчину, а искусство - до страсти, до самозабвения, решив отдать ему всю жизнь... Да, было так, иначе, откуда бы возникло за очень короткий период более 150 картин? Но как ошибались говорящие о том, что в ней больше было мужских качеств, чем женских, что она была холодна, как лед! Они просто не имели возможности заглянуть в ее письма к Мопассану, которые до сих пор известны обрывочно.
Два слова об этом странном письменном романе. Она не искала со знаменитым тридцатилетним писателем встреч, свиданий, но ее письма - талантливые, нервные, блестяще написанные, со свободными ссылками на древних и современных авторов, скрыто чувственные, женственные, остроумные, немного грустные, задели болезненную душу Мопассана, вызвав его на откровенность. Она боялась грусти, считая, что это не должно занимать в жизни женщины много места: «Спросите у всех, кто меня знает, о моем расположении духа, и Вам скажут, что я самая веселая, самая беззаботная и самая счастливая, так как я испытываю величайшее наслаждение казаться сияющей, и охотно пускаюсь в ученый спор или пустую болтовню».
Мопассан был очарован письмами русской незнакомки, он жаждал прочесть новые строки, в его ответных письмах чувственный цинизм перемешивается с глубокой откровенностью и плохо скрытой нежностью к очаровавшей его Мари. И, может быть, только, чтобы оградить себя от готовящейся нахлынуть на него лавины чувств, он пишет Марии цинично-остроумное письмо, которое она сочтет оскорбительным для себя.
Башкирцева отвечает Мопассану последний раз: «Вы не тот, кого я ищу. Но я никого не ищу, ибо полагаю, что мужчины должны быть аксессуарами в жизни сильных женщин. Невозможно поручиться за то, что мы созданы друг для друга. Вы не стоите меня. И я очень жалею об этом. Мне так хотелось бы иметь человека, с которым можно было бы поговорить». Переписка оборвалась, и все попытки со стороны Мопассана возобновить ее, встретиться с Мари, были тщетны.
Она остается одна. Золотая клетка ее одиночества захлопывается еще сильнее. Она слышит, как поворачивается ключ. Она уходит в себя, уходит в музыку, живопись, книги, ею овладевает лихорадка чтения, жажда все больших знаний, она составляет план занятий, находя, что ее образование хаотично, бессистемно. Читает на латыни, французском, английском по 5-6 книг и десяток газет за день!
Мария пренебрегает советами врачей, играет на рояле по многу часов в день, а ведь ей запрещено. Но она всегда игнорировала свою физическую слабость, не говорила о болезни вслух, презирала заботу о телесном, вышучивала свой кашель и согласилась серьезно лечиться лишь, когда все уже было запущено.
Она говорила, что отдаться полностью живописи - это ее мечта. Это ее достойная цель. Башкирцева поступает в частную академию профессора Жулиана в конце 1877 года. После первых же занятий профессор Жулиан отмечает успехи новой ученицы. «Я думал, что это каприз балованного ребенка, но я должен сознаться, что она действительно работает, что у нее есть воля, и она хорошо одарена. Если это будет продолжаться, то через три месяца ее рисунки могут быть приняты в Салон» (ежегодная парижская выставка). Так оно и случилось.
В два года осваивает семилетний курс академии блестяще одаренная, но не менее трудолюбивая Мария. Она работает, полубольная, по 12-14 часов в день, почти ночует у мольберта и холстов. Учителя в изумлении смотрят на профессиональные холсты начинающей ученицы, оскорбительно выпытывают, ей ли самой принадлежат все эскизы и рисунки...
По академии ходят слухи, что почти все ее картины принадлежат художнику Жюлю Бастьену Лепажу - мастеру реалистического пейзажа, с которым у «одержимой» русской, якобы, роман. А Мария запишет в дневнике, что Бастьен Лепаж не может долго вдохновлять, как учитель. Если она повторяет Бастьен Лепежа, то это пагуба. Сравняться с тем, кому подражаешь - невозможно... Величайшие мастера велики только правдой и те, которые смеются над натурализмом, - дураки, и не понимают, в чем дело. Что же такое возвышенное искусство, если не то искусство, которое, изображая перед нами тело, волосы, одежду, деревья с полнейшей реальностью, доходящей почти до обмана чувств, передает в то же время душу, мысль, жизнь...» (М.Башкирцева «Дневник»)
Она писала о жизни, о красках и тонах, которые правдивы и поют, она получала медали и призы на выставках, она познала вкус прижизненной славы, но не была ею прельщена: «Радости от побед нет, потому что это достигнуто долгим и кропотливым трудом, в них нет ничего неожиданного, а также я чувствую себя на пути к более высокому и совершенному, и содеянное уже не удовлетворяет». (М.Башкирцева «Дневник»)
Она была на пути к высокому, но - небесному, а не земному. Скоротечный туберкулез отнимал ее последние силы. Она подолгу лежала в постели, вынуждена была прервать занятия, но на последней своей неоконченной, картине нарисовала молодую женщину, сидящую на траве в цветущем весеннем саду.
Умерла Мария Башкирцева осенним дождливым днем, 31 октября 1884 года. После нее осталась книга в тысячу с лишним страниц, да несколько полотен во Французских музеях: Люксембургском, Лувре, музее Ниццы. Остальные картины родные увезли на родину, и они погибли в начале второй Мировой войны при бомбежке окрестностей Киева.
Но имя ее не кануло бесследно. На каменном свитке статуи символизирующей бессмертие (работа французского скульптора по заказу правительства) выбито ее имя - Мария Башкирцева.
Мопассан же, посетив ее могилу, сказал: «Это была единственная Роза в моей жизни, чей путь я усыпал бы розами, зная, что он будет так ярок и так короток!»
