Прежде, чем мы обратимся к этому периоду ее жизни, вполне уместно исследовать феномен Генриетты Зонтаг, попытаться проникнуть в тайну ее уникального воздействия на современников. От примадонны, прежде всего, естественно, требуется голос и умение петь. Так достигла ли она в этой области такого совершенства, чтобы вызывать беспримерное восхищение слушателей?
Если бы мы пожелали довести до сведения читателей мнения последних, то могли бы цитировать их отзывы целыми страницами. Но для нас, куда большую ценность представляют суждения профессиональных критиков. Авторитетный берлинский рецензент Рельштаб, обычно не разбрасывавшийся лестными эпитетами, считал Генриетту «самой образованной в своем искусстве», «певицей, которая упорным трудом сумела развить свои способности до максимальной эффективности. Работая над своим не особенно гибким голосом, она достигла наивысшего совершенства, не утратив при этом глубокой выразительности исполнения».
«Берлинер Музикалише Цайтунг» никогда не баловала похвальными статьями юную Зонтаг, но когда та вернулась из Парижа примадонной, не могла не принести ей дань уважения. «Она принадлежит к тем редким феноменам вокала, в глотке которых вообще отсутствуют регистры, точнее сказать, у которых регистры так хорошо отрегулированы, что разница в звучании отдельных тонов не режет уха слушателя... Благодаря этому, она играючи преодолевает трудности технического свойства, связанные с хроматическими руладами или перескакиванием через две октавы... Но все ее победы над механической стороной пения служат лишь средством для достижения цели, каковой является усиление выразительности голоса. Именно в этом ее величайшая заслуга».
Именно эту «величайшую заслугу» Зонтаг отрицал один из наиболее известных последователей Вагнера — молодой дирижер Ганс фон Бюлов, что, однако, не мешало ему отдавать должное ее техническому мастерству. Его эссе «Генриетта Зонтаг во мнении меньшинства», опубликованное в 1852 году в музыкальном журнале, издававшемся Шуманом, вызвало бурю негодования. Последние слова этой работы высвечивают важнейшее явление в истории культуры — столкновение двух эпох немецкой оперы, которые в искусстве Шрёдер-Девриент еще, казалось, мирно сосуществовали. Бюлов заверяет читателей, что не имеет ничего против Зонтаг лично, но выступает «против этого искусства роскоши, которое является заклятым врагом всякого правдивого искусства, произрастающего, по точному определению Рихарда Вагнера, «из беды»; против этой телеологической виртуозности, против изжившего себя стремления к одному только вокальному совершенству, неизбежно сопровождаемого обязательным женским кокетством».
Подобное высказывание, пусть несколько резковатое, звучит совершенно естественно в устах вагнерианца, который уже знал «Тангейзера» и «Лоэнгрина» и полностью разделял идеи создания в будущем еще более бескомпромиссной музыкальной драмы. Ему нельзя отказать в справедливости. Что дала Генриетта Зонтаг немецкой опере? Исполнение ею «Эврианты», безусловно, явилось важной вехой на ее пути, а Донна Анна (она пела ее по-итальянски) оставалась на всем протяжении жизни Генриетты ее любимой партией, но ведь в основном ее репертуар был почерпнут из опер итальянских и французских. Это были «Севильский цирюльник», «Танкред», «Дева озера», «Семирамида», «Итальянка в Алжире», «Отелло» Россини; «Сомнамбула» Беллини; произведения Доницетти и множество других забытых ныне вещей, оттеснявших на задний план Глюка, Моцарта, Вебера, а в концертных выступлениях и Мендельсона.
Нет, страсть, страдания не были стихией Генриетты Зонтаг. Ее драматического таланта хватало лишь на роли, в которых она могла воспроизводить свою собственную натуру — женщину добрую, милую, нежную. Не удивительно, что она, с таким доброжелательством рассуждая об искусстве Женни Линд и иных примадонн, на дух не переносила игру гениальной актрисы и певицы в одном лице — Шрёдер-Девриент. Генриетта откровенно признавалась, что ей она «до смерти отвратительна своими мужскими замашками».
Лестное высказывание Берлиоза («Как ни парадоксально это звучит, я полагаю, что госпожа Зонтаг могла бы петь и Шекспира») принадлежит не строгому критику, а скорбящему автору некролога, в прошлом — почитателю певицы. Куда более трезво и точно оценила сущность и границы феномена Генриетты Зонтаг одна из ее соперниц — стареющая дива Анджелика Каталани. Ее слова стали присказкой, часто впоследствии цитировавшейся: «Она лучшая в своем жанре, но жанр ее не лучший».
Даже горячий почитатель Зонтаг — поэт и берлинский драматург Карл фон Хольтай — признавал, что встречал более красивых женщин, более талантливых актрис, более сильные голоса, даже большую виртуозность исполнения, но чего он ни у кого, кроме Зонтаг, не видел, так это «глубокого внутреннего единения доброты, обаяния, благозвучия голоса, отшлифованности всех художественных способностей, драматического дара, осмысленного применения всех данных и скромного кокетства».
Эта похвала с предваряющей ее оговоркой дает наиболее полное представление о всех достоинствах Генриетты Зонтаг, объясняющих тайну зонтаг-горячки, но вот что характерно: в перечень ее добродетелей, образующих «глубокое внутреннее единение», включены и свойства характера певицы. Главный ее талант проявился в том, что она родилась в самое подходящее для нее время.
Господин Бидермейер и его супруга, устав душой от великих времен с их треволнениями, скромно уединились в четырех стенах; в моду вошли альбомы для стихов и камерная музыка, общество стремилось к веселому бездумному общению, властителем дум эстетов стал Жан Поль, воспевавший вечную весну любви; перед Бетховеном робко преклонялись как перед титаном, а вот Шуберта, своего современника, в великих композиторах не числили, равно как и Моцарта, — того воспринимали лишь как неизменно резвящегося любимчика богов.
Но ведь толпа не может обойтись без почитания героев, а откуда им взяться в эту негероическую эпоху, склонившуюся в почтительном поклоне? Они обнаружились в области искусства, в частности, театрального. И не только в драме, но и в опере, которая из придворной потехи, к которой с трудом допускали посторонних, давно превратилась в общедоступное развлечение.
Содержание опер соответствовало запросам новой аудитории еще лучше, чем слезливо-сентиментальные мелодрамы Иффланда или безобидные веселые фарсы Коцебу, заполонявшие драматическую сцену. Бюргера приводил в восторг народный немецкий зингшпиль — его апогеем стала романтическая опера Вебера, — ему, бюргеру, также импонировало изящество, пришедшее из метрополии высокого вкуса вместе с комическими операми Буальдьё, Адана и Обера, но более всего ему были по душе восхитительные мелодии, которыми наводнили Германию Россини, Беллини и Доницетти.
Живым воплощением этого мелоса являлась для него примадонна. Но при этом она не должна была быть ни скандалисткой, ни авантюристкой, ни бездушной кокеткой — покорительницей мужских сердец, — таковы, во всяком случае, были настроения в бюргерской Германии времен бидермейера.
Шрёдер-Девриент стояла на обочине своей эпохи, но ее всепобеждающее новаторское искусство, получившее благословение от Бетховена и Моцарта, заставляло терпеть необузданность примадонны в личной жизни. Бидермейер же поклонялся совершенно новому идолу. Тревожащий душу гений мог вызвать у бюргеров восхищение, но внушить любовь к себе было дано лишь такой личности, в которой, как в зеркале, отображался дух буржуазной действительности.
Чем глубже оперный театр проникал в быт простонародья, тем отчетливее становилось его представление о том, какими оно желает видеть своих кумиров. В почет вошла добродетель, многочисленные табу на эротику загнали чувственность, отличавшую творчество бидермейера, в узкие рамки. И не потому, что немецким бюргерам не доставало размаха. Но идеалом эпохи, в которой главная роль принадлежала семье, в Германии оставалась добродетельная королева Луиза.
Зонтаг, разумеется, техникой пения и тембром голоса ничуть не уступала самым прославленным примадоннам своего времени и была к тому же немкой, но это объясняет лишь ее успехи на поприще чистого искусства. А вот стать причиной зонтаг-горячки, не имевшей аналогов в прошлом, могла только певица, воплощавшая мечты, грусть и респектабельность бидермейеровского бюргерства не только в своем пении, но и в самой себе.
Зонтаг была на сцене живым олицетворением прелести и красоты; в ее голосе звучали слезы невинности, улыбка счастья любви, блистательные фиоритуры ее виртуозного пения излучали удовольствие и радость, они восхищали, не потрясая слушателей, вдохновляли без каких-либо экстравагантностей. И современники ощущали искренность ее искусства. Ей не было нужды притворяться — она играла самое себя.
Сыгранные ею персонажи, все эти наивные, удачливые, лукавые, реже — страдающие от любви Розины (как ни странно, впоследствии Зонтаг ненавидела эту роль, имевшую наибольший успех), Амины и Агаты отображали на сцене мир ее грез. Дочь комедиантов всей душой рвалась занять высокое положение. Эротические похождения матери были ей глубоко чужды, хотя она, верная семейному долгу, неизменно заботилась о ее внебрачных детях.
Ее собственные увлечения, даже те, что она держала втайне, всегда носили респектабельный характер, чему не мешало то обстоятельство, что в них были замешаны знатные персоны. Быть примадонной — и одновременной дамой, это соответствовало вкусу бидермейера, да и ее собственному.
Мы уже говорили о том, с какой легкостью она отошла от сцены. Страстное желание быть графиней Росси перевесило любовь к театру. Нельзя не признать, что молодая Зонтаг, ставшая оперной звездой, не была выдающейся личностью, хотя и к поверхностным людям ее не отнесешь. Жизнерадостная уроженка берегов Рейна со всей серьезностью отдалась воспитанию детей и «светским обязанностям»; письма ее говорят о недюжинном житейском уме, хотя некоторая непросвещенность, даже в ее исконной области (она, к примеру, писала «коллература»), дает порою повод сравнивать ее с супругой великого Гёте.
Только жестокий удар судьбы, обрушившийся на чету Росси и в корне изменивший жизнь семьи, превратил певицу из быстро промелькнувшей на горизонте искусства кометы в ярко горящую звезду первой величины. Вот когда она полностью состоялась как личность и актриса, покрывшая себя вековой славой. Революционный вихрь 1848-1849 годов унес большую часть состояния Генриетты, вложенного в государственные ценные бумаги, а Росси к тому же потерял свой дипломатический пост, ибо Туринский двор после тяжелого поражения в битве при Кустоцце был вынужден экономить. Семья осталась без средств к существованию. Спасения можно было ожидать только со стороны Генриетты Зонтаг.
Но какой прием ее ожидает? В ту пору Генриетте исполнилось сорок три года; по представлениям того времени она вступила в «бальзаковский возраст», то есть стала женщиной за тридцать лет, которая, не желая мириться с ролью почтенной матроны, претендует еще на что-то из ряда вон выходящее, хотя давно утратила прежнюю привлекательность.
Последнее, правда, к Генриетте не относилось — немного располнев, она оставалась, тем не менее, красивой женщиной и сохранила свой голос во всей его силе и прелести. И все же возвращение на сцену после восемнадцатилетнего отсутствия представлялось шагом весьма рискованным. Вот тут-то и стало ясно, как велика была слава Генриетты Зонтаг.
Лондонский импресарио Бенджамин Ламли, бессовестный, но и в такой же мере способный торговец талантами, почуял, что пахнет большими прибылями, и сделал графине Росси блестящее предложение — сто двадцать тысяч марок за шесть месяцев! Тем не менее, она долго колебалась, прежде чем дала положительный ответ.
Возобновление театральной карьеры она неизменно воспринимала как акт самопожертвования, вызванный исключительно любовью к своим детям. Много позднее она вздыхала: «Я не рождена для сцены... У меня нет ничего из того, что необходимо примадонне», и, даже завоевав заново места своей былой славы — Лондон и Париж, продолжала жаловаться на «нищету, прикрытую внешним блеском».
В 1849 году она ознаменовала свой новый дебют выступлением в театре Ее Королевского Величества — пела партию из оперы Доницетти «Линда ди Шамуни». Зрители как один человек вскочили со своих мест, приветствуя незабвенную примадонну прошлых лет, и были вознаграждены: они стали свидетелями чуда — ее голос звучал по-прежнему молодо, но стал более зрелым и благородным. Генрих Гейне отозвался на это событие полушутя, полувосторженно в «Романсеро»:
Вторая карьера Генриетты Зонтаг оказалась не менее примечательной, чем первая, вызвавшая зонтаг-горячку. Но куплена она была дорогой ценой — Генриетта, не щадя себя, выкладывалась из последних сил. Ламли погнал ее в турне, заканчивавшееся в Шотландии; и без того трудные условия поездки усугубились еще и снежной бурей, Генриетта была на грани изнеможения. К тому же ловкий импресарио не заплатил ей причитающийся гонорар. Она порвала с ним и отправилась в гастроль по Германии — на Рейне, в Дрездене, Франкфурте и Мюнхене ее встречали с прежним воодушевлением, словно время остановило свой бег.
Она же, тем не менее, мечтала лишь о том часе, когда сможет второй раз, но уже навсегда, отказаться от публичных выступлений. Не ради славы пела она, а исключительно для того, чтобы дать приличное образование своим детям и обеспечить покойную старость (она подумывала о Штирии) себе и мужу, который неизменно сопровождал ее, словно отказавшийся от трона принц-консорт. И чем больше она зарабатывала, тем неотступнее овладевала ею навязчивая идея — кончить концертировать лишь после того, как она заработает по пятьсот тысяч франков на каждого из детей.
Ее надежды могли исполниться только в молодой расцветающей Америке, где доллары падали с неба. Перед глазами стоял заманчивый пример Женни Линд. И когда в 1854 году нью-йоркский импресарио Ульман предложил Генриетте контракт, она с готовностью согласилась и отправилась в Новый Свет. Гравюра того времени передает облик Нью-Йорка, множеством башен напоминавшего старый Любек; по улицам разъезжали конные упряжки. Небоскребов Манхэттена еще и в помине не было, но по верхушкам башен бежали рекламные объявления.
Снова работа на износ; словно на конвейере, три раза в неделю она поет в опере или в концерте перед публикой, которая отдает должное европейской диве (Зонтаг, тем не менее, презирает американцев, называет их счетными машинами в человеческом обличье, которые не знают «ничего, кроме денег, долларов»).
И все же презренный доллар делает свое дело, в угоду ему Зонтаг разучивает новые роли, поет в операх Доницетти «Любовный напиток», «Мария ди Роган», «Лукреция Борджа». Она даже отважилась целую неделю плыть по Миссисипи до Нового Орлеана, а оттуда по приглашению мексиканских толстосумов отправилась в Веракрус, где с изумлением познакомилась с экзотическими чудесами тогда еще полудикой страны.
В Мехико она выступила в театре Святой Анны и одержала блистательную победу над конкурировавшей итальянской труппой, вызвав восторг не только немецкой колонии, но и богатых испанцев. В письме своему старому другу, великому герцогу Мекленбургскому, Генриетта, измученная смертельной усталостью и тоской по дому, сообщает: «Я намереваюсь в июле или августе отплыть навсегда в милый Старый Свет». А в другом письме оговаривается: «Если прежде не умру».
Зловещее предположение сбылось несколько недель спустя. Супруги Росси присутствовали на народном празднике в Мехико, и Генриетта подхватила холеру. К ней добавился тиф, и 17 июня 1855 года Генриетта Зонтаг скончалась.
Ведущие мексиканские газеты вышли в черных рамках, оба столичных театра в знак траура отменили спектакли. Весь музыкальный мир горевал о великой певице. Самый выразительный некролог написал Гектор Берлиоз:
«Бедная Зонтаг! Как грустно, как нелепо умереть вдали от Европы — ведь только европейцы могли знать, какой великой актрисой была Зонтаг... Она с блеском исполняла багатели, жонглировала нотами, как индийский фокусник золотыми шарами, но ведь она пела и серьезную музыку, великую бессмертную музыку, и многие композиторы мечтали услышать свои произведения в ее интерпретации... Да, из уст немецкой певицы Зонтаг полилась наконец лирическая песня, что так напоминает пение птицы, которая, притаившись в листве деревьев, приветствует наступление вечерних сумерек».
Эти слова кажутся отзвуком того отдаленного сентиментального века, идолом которого была Зонтаг. Одаренная волшебством неувядаемой молодости голоса и красоты, она донесла светлую изысканность бельканто до нового времени, к которому уже не принадлежала. Сценой завладели первые зрелые произведения Вагнера и Верди, более глубокие, мрачные и могучие звуки волновали умы. Генриетта Зонтаг стала свидетельницей наступления новой эры, но не ее участницей. И все же слава великой певицы пережила ее и стала легендой, хотя она и была примадонной поневоле.
