Всю свою жизнь Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая прожила «на втором плане», в ореоле славы своего мужа, классика советской литературы Алексея Толстого. Собственная творческая судьба ее сложилась трагично: ярко дебютировав перед революцией, при жизни она выпустила лишь несколько книг, годы жизни с Толстым вообще обернулись для нее поэтической немотой, умерла Наталья Васильевна в безвестности.
И даже теперь, когда творческое наследие Крандиевской издано и по праву заняло достойное место на книжной полке рядом с ее младшими современницами Мариной Цветаевой и Анной Ахматовой, она по-прежнему остается в тени этих громких имен…
Cестры
«…Николай Иванович побагровел, но сейчас же в глазах мелькнуло прежнее выражение — веселенького сумасшествия.
— …Вот в чем дело, Катя… Я пришел к выводу, что мне нужно тебя убить…
При этих словах Даша быстро прижалась к сестре, обхватив ее обеими руками. У Екатерины Дмитриевны презрительно задрожали губы:
— У тебя истерика… Тебе нужно принять валерьянку, Николай Иванович…
— Нет, Катя, на этот раз — не истерика…
— Тогда делай то, за чем пришел, — крикнула она, оттолкнув Дашу, и подошла к Николаю Ивановичу вплоть. — Ну, делай. В лицо тебе говорю — я тебя не люблю.
Он попятился, положил на скатерть вытащенный из-за спины маленький, «дамский» револьвер, запустил концы пальцев в рот, укусил их, повернулся и пошел к двери. Катя глядела ему вслед…
…Семейное несчастье произошло так внезапно, и домашний мир развалился до того легко и окончательно, что Даша была оглушена…»
Эту сцену — признания супругу в неверности и окончательного разрыва семейных отношений — Алексей Толстой в романе «Сестры» (первой книге трилогии «Хождение по мукам») почти с фотографической точностью «списал с натуры» — так, тяжело и нервно, уходила к нему от своего мужа Наталья Крандиевская.
Став прототипом обеих героинь знаменитой книги, Крандиевская-Толстая на протяжении 20 лет была для именитого классика женой, матерью его сыновей, музой, секретарем… Но заканчивать третью часть своего романа (начатого в эмиграции в 1921 году и завершенного в СССР перед самой войной) Толстой примется, когда их отношения тоже уйдут в прошлое — реальная жизнь не уложилась в придуманную литературную колею.
«Экий младенец эгоистический ваш Алеша! Всякую мягкую штуку хватает и тянет в рот, принимая за грудь матери», — писал Крандиевской в одном из последних писем Максим Горький. Она соглашалась с этим определением: «Смешно и верно! Та же самая кутячья жажда насыщения толкнула его ко мне… Его разорение было очевидным. Встреча была нужна нам обоим. Она была грозой в пустыне для меня, хлебом насущным для него. Было счастье, была работа, были книги, были дети. Многое что было…»
Дебют
Написанную в последние годы жизни автобиографию Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая начала с самого главного: «Я росла в кругу литературных интересов…» Так, потому что к литературному цеху относились и мать — писательница Анастасия Романовна Тархова, и отец — Василий Афанасьевич Крандиевский, редактор и издатель московского литературного альманаха, и гостями их хлебосольного дома были многие известные прозаики, поэты, художники рубежа ХIХ—ХХ веков. В 7 лет Наташа начала писать стихи. Училась — у многих, но одного мастера ставила выше всех других — Ивана Бунина. Отчасти выбор был предопределен другом их семьи Максимом Горьким, подарившим девочке бунинскую книжечку «Листопад» с надписью: «Вот как писать надо!»
Оба — и Бунин, и Крандиевская — оставили воспоминания о первой встрече: «Она пришла ко мне однажды в морозные сумерки, вся в инее — иней опушил всю ее беличью шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ — я просто поражен был ее юной прелестью, ее девичьей красотой и восхищен талантливостью ее стихов…»
«Дрожа, я вынула тетрадь и принялась читать подряд, без остановки, о соловьях, о лилиях, о луне, о тоске, о любви, о чайках, о фиордах, о шхерах и камышах. Наконец Бунин меня остановил.
— Почему вы пишете про чаек? Вы их видели когда-нибудь вблизи? — спросил он. — Прожорливая, неуклюжая птица с коротким туловищем. Пахнет от нее рыбой. А вы пишете: одинокая, грустная чайка. Да еще с собой сравниваете. …Нехорошо. Комнатное вранье…»
Бунин постарался привить своей ученице правило отвечать за каждое написанное слово, а требовательности к себе Наталье в силу своего характера было не занимать. Начав печататься в московских журналах с 14 лет, первую поэтическую книжку она выпустит лишь в 1913 году, в свои полные 25. Год спустя после дебютного сборника «Вечер» Анны Ахматовой и три — после «Вечернего альбома» Марины Цветаевой. Первая была младше Крандиевской на год, вторая — на четыре. Книжка с незатейливым названием «Стихотворения» (обложку оформил Михаил Добужинский) была посвящена памяти старшего брата Севы, скоропостижно умершего накануне собственной свадьбы. Поэтический цех принял ее дебют вполне благосклонно, хорошие рецензии написали Валерий Брюсов и Софья Парнок.
К тому времени Наталья Крандиевская — вполне светская дама, жена преуспевающего адвоката Федора Акимовича Волькенштейна, человека практичного и заземленного, предпочитающего, чтобы благоверная больше времени уделяла их сыну Федору, а не пропадала в литературных салонах, где ее еще в пятнадцатилетнем возрасте заметили Блок и Сологуб, а Бальмонту она и вовсе вскружила тогда голову. Но опасность, как всегда, поджидала с другой стороны…
Новый роман
Их первая встреча не сулила никакого продолжения: Крандиевская мельком услышала, как Толстой читал свои стихи, и со свойственной ей ироничностью заметила, что с такой громкой фамилией можно было бы писать и получше. Алексею Николаевичу эту фразу тотчас передали, и хотя он на себе как на поэте уже не упорствовал, тем не менее обиделся. К тому времени Толстой был известным прозаиком и драматургом — книжку «Сорочьи сказки» критика называла «прелестной», а цикл рассказов и повестей «Заволжье», романы «Чудаки» и «Хромой барин», пьеса «Насильники» заставляли говорить о нем как о признанном мастере.
Спустя несколько лет они встретились в иной ситуации: жена Толстого Соня Дымшиц брала уроки рисования в том же художественном классе, где занималась Крандиевская, и молодые литераторы стали часто видеться по-приятельски, увлекаясь друг другом все сильнее и глубже. С началом Первой мировой войны, когда на волне всеобщего патриотизма Толстой стал военным корреспондентом газеты «Русские ведомости» и часто уезжал на фронт, а Наталья Васильевна пошла работать в госпиталь сестрой милосердия, их отношения приобрели эпистолярный характер. Эта переписка была больше чем доверительной — расставшийся с Соней Толстой даже спрашивал у Крандиевской совета, стоит ли ему жениться на балерине Кандауровой. Но, получив от капризной девицы отказ, сделал предложение Наталье Васильевне…
Бракоразводные процедуры изрядно попортили крови обоим, но в конце концов все худо-бедно устроилось. В 1917 году у Толстого и Крандиевской родился их первый общий сын Никита (будущий отец писательницы Татьяны Толстой). Алексей Николаевич к тому времени обладал достаточно весомым литературным именем, чтобы прокормиться писательским трудом (готовил десятый том собрания сочинений), однако пришли суровые времена и книги стали востребованными лишь для растопки печек-«буржуек».
Революция
После недолгой эйфории февраля, покончившего с самодержавием, когда либеральные умы считали, что надо остановиться и подумать, как теперь разумно обустроить Россию, грянул «великий Октябрь», и страна неостановимо покатилась к гражданской войне. В те дни Бунин начинает писать страшные «Окаянные дни», а Брюсов на чердаке своего дома отчаянно практикуется в стрельбе из револьвера. Толстой и Крандиевская тоже в Москве — с тревогой вглядываются в грядущую катастрофу. Позже Наталья Васильевна будет вспоминать: «Москва. 1918 год. Морозная лунная ночь. Ни извозчиков, ни трамваев, ни освещения в городе нет. Если бы не луна, трудно было бы пробираться во тьме, по кривым переулкам, где ориентиром служат одни лишь костры на перекрестках, возле которых постовые проверяют у прохожих документы. У одного из таких костров (где-то возле Лубянки) особенно многолюдно. Высокий человек в распахнутой шубе стоит у огня и, жестикулируя, декламирует стихи. Завидя нас, он кричит:
— Пролетарии, сюда! Пожалуйте греться!
Мы узнаем Маяковского.
— А, граф! — приветствует он Толстого величественным жестом хозяина. — Прошу к пролетарскому костру, ваше сиятельство! Будьте как дома.
…Маяковский протягивает руку в сторону Толстого, минуту молчит, затем торжественно произносит: «Я слабость к титулам питаю, И этот граф мне понутру, Но всех сиятельств уступаю Его сиятельству — костру!..»
«Их сиятельствам» в Москве становится неуютно: не только голодно (большевистские пайки «графьям» не полагались), но и смертельно опасно (победившему пролетариату они враждебны как класс).
После известия о расстреле царской семьи антрепренер Алексея Николаевича Леонидов, проявив чудеса изобретательности, спешно организовал писателю гастрольное турне по Украине, которая находилась под юрисдикцией Германии. И летом 1918 года Толстой и Крандиевская, подхватив детей, покидают Россию — едут через Курск и Белгород в Харьков, потом в Одессу.
Пасынок Толстого, 10-летний Федя Волькенштейн (будущий известный физик, член-корреспондент РАН) поражался тому, как чествовали его отчима по пути их следования: «Городские власти встречали и провожали нас с почетом. Сам комиссар города Курска, белобрысый, кудлатый парень, гарцевал на белой лошади то справа, то слева от нас, то отставая, то опережая». На самом деле все оказалось не так парадно: в дороге были и сложности с документами при пересечении демаркационной линии на границе Советской России и Украины, и многочасовые допросы, учиняемые украинскими чиновниками, но в итоге добрались они благополучно.
В Харькове Толстой дал интервью местной газете «Южный край» — осторожное, абсолютно в своем характере: «Я верю в Россию. И верю в революцию. Россия через несколько десятилетий будет самой передовой в мире страной. Революция очистила воздух, как гроза. Большевики в конечном счете дали страшно сильный сдвиг для русской жизни. Теперь пойдут люди только двух типов, как у нас в Москве: или слабые, обреченные на умирание, или сильные, которые, если выживут, так возьмут жизнь за горло мертвою хваткой. Будет новая, сильная, красивая жизнь. Я верю в то, что Россия подымется».
Гастроли проходили весьма успешно — «вечера интимного чтения» везде собирают большие аудитории, на встречи с известным писателем стремилась вполне платежеспособная публика. Так что в Одессе семья Толстого материальных проблем не знала.
Эмиграция
В Одессе Толстые-Крандиевские жили, как все вынужденные переселенцы, верой в то, что с большевиками вскоре будет покончено, и надеждой на скорое возвращение в Россию, уповая то на Деникина, то на Врангеля, то на Колчака. Кстати, Наталья Васильевна знала всех троих полководцев Белого движения и была о них очень высокого мнения. Одесский период их жизни для Крандиевской знаменателен важным событием — в издательстве «Омфалос» она выпустила новый поэтический сборник «Стихотворения Натальи Крандиевской. Книга вторая». Но никому уже не до стихов — под натиском красных белые части стремительно покидали свой последний оплот. Волна беженцев увлекла за собой и семью Толстых-Крандиевских — на далекие французские берега.
Время, прожитое в Париже, оказалось далеко не самым удачливым: Толстой много и вдохновенно пишет, но вот напечатать ему почти ничего не удается. Поскольку жить им было практически не на что, Наталья Васильевна за каких-то 3 месяца выучивается на портниху и начинает обшивать — сначала знакомых русских эмигранток, а потом и привередливых француженок. Таким образом, семья перестала бедствовать, однако наладить полноценную жизнь все равно не удавалось — для этого необходимо было заигрывать с русской колонией, но характеры Толстого и Крандиевской для этих игр были не очень приспособлены.
Когда отношения «графа-писателя» с эмиграцией вконец испортились, а зарабатывать на жизнь шитьем Крандиевской окончательно опостылело, они перебрались в Германию.
Жизнь в Берлине оказалась куда полнокровнее — 100-тысячная русская колония чувствовала себя здесь вполне вольготно. Здесь оказались Шкловский, Эренбург, Ходасевич с Берберовой, Белый, Ремизов, Цветаева, некоторое время жил Горький. Приезжал с концертами Маяковский, эпатировали местную публику Есенин с Дункан (об этой колоритной паре Крандиевская оставила яркие воспоминания). В родной языковой среде, в дружеском окружении Толстому и Крандиевской жилось и писалось достаточно вольно: Алексей Николаевич работал сразу над несколькими большими вещами, Наталья Васильевна готовила новый сборник стихов.
Но жить одними только литературными интересами и тут не получалось: эмиграция начала стремительно размежевываться. Одни были настроены ехать дальше в Европу или идти в официанты и таксисты и даже нищенствовать на пражских или парижских чердаках — только бы не иметь никаких дел с Советами, другие же обдумывали пути возвращения домой. Что касается Толстого, то он, похоже, перебирался в Германию, уже решив для себя, что его место в России, и потому начал сотрудничать с просоветской газетой «Накануне», вступил в переписку с писателями, которые смогли найти себе место в СССР.
Впрочем, стоило Толстому опубликовать в «Накануне» адресованное ему частное письмо Чуковского, воспринятое как донос (в нем упоминались писатели, живущие в СССР и «поругивающие Советскую власть»), он тут же получил в «Голосе России» жесткую отповедь от Цветаевой: «Алексей Николаевич, есть над личными дружбами, частными письмами, литературными тщеславиями — круговая порука ремесла, круговая порука человечности. За 5 минут до моего отъезда из России… ко мне подходит человек: коммунист, шапочно-знакомый, знавший меня только по стихам. «С Вами в вагоне едет чекист. Не говорите лишнего». Жму руку ему и не жму руки Вам».
Красный граф
Дмитрий Алексеевич Толстой (сын Толстого и Крандиевской, петербургский композитор) вспоминает: «Мама рассказывала, что стало последней каплей в их решении вернуться. Мой брат Никита, которому было года четыре (а в этом возрасте дети очень смешные), как-то с французским акцентом спросил: «Мама, а что такое сугроооб?». Отец вдруг осекся, а потом сказал: «Ты только посмотри. Он никогда не будет знать, что такое сугроб». Летом 1923 года пароход «Шлезиен» доставил в советскую Россию Толстого с тремя сыновьями (младшему Мите было тогда 7 месяцев). В багаже Крандиевской — изданная за свой счет в 1922 году в берлинском издательстве «Геликон» третья и последняя ее прижизненная книжка с эпатажным названием «От Лукавого».
Толстой из эмиграции привез романы «Аэлита» и «Сестры», повести «Ибикус» и «Детство Никиты», которые сразу же были изданы и принесли автору всесоюзную славу. Он, по собственному определению, сильный, вполне готовый «взять жизнь за горло мертвой хваткой». А вот Крандиевская — слабая, ее удел — уход в монументальную тень мужа, поэтическая немота. Толстой очень быстро доказал, что умеет делать деньги из воздуха: вместе с пушкинистом Щеголевым спешно сочинил бойкую пьесу «Заговор императрицы» (творчески переработав дневник Вырубовой, приближенной последней императрицы, в «идеологически правильную» вещь). На нее сразу клюнуло множество театров, и она принесла ему больше денег, чем собственная проза. Такие поступки, естественно, раздражали многих. Например, между ним и драматургом Вишневским, служившим революции не только пером, но и маузером, почти до рукопашных схваток доходило.
Отдадим Толстому должное: он всегда непрерывно работал, точно чувствовал и время, и конъюнктуру «рынка». И в любом жанре ощущал себя как рыба в воде — и фантастический роман «Гиперболоид инженера Гарина», и историческая эпопея «Петр Первый», и детская сказка «Золотой ключик» написаны ярко и талантливо. Наталью Васильевну одаренность мужа не могла не восхищать — она не скрывала преклонения перед Толстым. И помогала ему, как могла, теперь уже очевидно, что в ущерб собственному творчеству. Конечно, она тогда тоже работала — в 1925-м выпустила детскую книжку «Звериная почта», потом написала стихотворное либретто оперы Шапорина «Декабристы». Но времени на себя у нее катастрофически не хватает — все силы отнимают устройство быта на новом месте (сначала жили в Ленинграде, а в 28-м переехали в Детское Село), забота о разросшейся после женитьбы старших сыновей семье, творческая лаборатория мужа.
«Вспоминаю мой обычный день в Детском Селе: Ответить в Лондон издателю Бруксу; в Берлин — агенту Каганскому; закончить корректуру.
Телефон.
Унять Митюшку (носится вверх и вниз по лестнице, мимо кабинета).
Выйти к просителям, к корреспондентам.
Выставить местного антиквара с очередным голландцем подмышкой.
В кабинете прослушать новую страницу, переписать отсюда и досюда.
— А где же стихи к «Буратино»? Ты задерживаешь работу!
Обещаю стихи.
— Кстати, ты распорядилась о вине? К обеду будут люди.
Позвонить в магазин.
Позвонить фининспектору.
Заполнить декларацию.
Принять отчет от столяра.
Вызвать обойщика, перевесить портьеры.
Нет миног к обеду, а ведь Алеша просил…
В город, в Госиздат, в Союз, в магазин…
И долгие годы во всем этом мне удавалось сохранить трудовое равновесие, веселую энергию.
Все было одушевлено и озарено. Все казалось праздником: я участвовала в его жизни…»
И вдруг все это кончилось.
Разрыв
1935 год стал последним в супружеской жизни Крандиевской и Толстого. Он пенял на усталость — много работал: закончил вторую книгу романа о Петре Первом, дописал «Золотой ключик» (куплеты Пьеро заставил сочинять жену), да и болел тяжелее обычного. Но жена видела, что дело обстоит гораздо сложнее — в свои 53 года Толстой не потерял интереса к женщинам, и отсутствие новых побед на любовном фронте сказывалось на его душевном состоянии куда ощутимее, чем творческое переутомление. В последнее время он все чаще повторял: «У меня осталась одна работа. У меня нет личной жизни…»
Алексей Николаевич и прежде не очень умел сдерживать раздражения по любому малозначительному поводу, а теперь и вовсе перестал себя контролировать — приступы ярости случались все чаще. На протяжении 20 лет он ценил мнение жены, как ничье другое («Какой я мастер?! — вот Туся — это да!»), теперь же, стоило его Тусе покритиковать что-нибудь, им написанное, срывался на крик: «Тебе не нравится? А в Москве нравится! А шестидесяти миллионам читателей нравится!..» И уже вконец свирепел, стоило Наталье Васильевне заикнуться о том, насколько ей претит их новое окружение, то и дело мозолящий глаза энкаведэшник Ягода. Тут он сразу срывался на крик: «Интеллигентщина! Непонимание новых людей! Крандиевщина! Чистоплюйство!..»
Крандиевская, привыкшая только в себе самой искать причину всех несчастий, изводилась вопросами, на которые не было ответа:
«Я спрашивала себя: если притупляется с годами жажда физического насыщения, где же все остальное?.. Неужели все рухнуло, все строилось на песке? Я спрашивала в тоске: скажи, куда же все девалось? Он отвечал устало и цинично: почем я знаю?»
И, пытаясь объяснить происшедшее — самой себе, им обоим, с горечью понимала: «…Он пил меня до тех пор, пока не почувствовал дно. Инстинкт питания отшвырнул его в сторону. Того же, что сохранилось на дне, как драгоценный осадок жизни, было, очевидно, недостаточно, чтобы удержать его».
Как в глухую каменную стену, оба уперлись в неизбежность разрыва. Конечно, у их семейного разлада была еще одна видимая, самая банальная причина — 30-летняя Людмила Баршева, секретарша Толстого, которую Наталья Васильевна сама же и нашла в помощь Алексею Николаевичу. Она, по грустному признанию самой Крандиевской, уже через 2 недели заняла ее место не только за рабочим столом…
Осенью 1935 года Толстой окончательно ушел из семьи — женился на Баршевой и уехал в Москву, оставив свою 47-летнюю «Тусю» с сыновьями в Ленинграде. У Толстого началась другая жизнь — без столь ненавистной ему «крандиевщины» — с кремлевскими пайками, «пайковой» же Барвихой, званием академика, депутатством в Верховном Совете (начиная с печально знаменитого 1937-го), орденами и двумя Сталинскими премиями (третьей, за незаконченного «Петра Первого», Толстого отметят посмертно).
Блокада
Удар, нанесенный ей Толстым, Крандиевская выдержала с трудом. Как выжила? Просто снова начала писать — и стихи, и прозу. Снова начала печататься — в журналах «Звезда» и «Ленинград» вышли ее воспоминания о Горьком и Бунине, несколько небольших стихотворных подборок. В 1935— 1940 годах она написала цикл стихов «Разлука» — безответный разговор с оставившим ее любимым человеком:
Поразительно, но в стихах этого цикла нет ни злости, ни гнева — одно смирение и желание понять и простить. И только когда отчаяние вконец взяло за горло, из него вырывалось жесткое пророчество:
В начале войны Крандиевская осталась в Ленинграде. Конечно, Толстой в любой момент на правительственном уровне мог организовать эвакуацию своей бывшей семьи. Но Наталья Васильевна ответила так: «Ты пишешь письма, ты зовешь, ты к сытой жизни просишь в гости. Ты прав по-своему. Ну что ж! И я права в своем упорстве. …И если надо выбирать Судьбу — не обольщусь другою. Утешусь гордою мечтою — за этот город умирать!»
Крандиевская вместе с младшим сыном Дмитрием пережила в осажденном врагом городе самые страшные месяцы — как все, получая пайковые 125 граммов хлеба, хороня близких ей людей… Но и в этом блокадном ужасе она сохранила высоту духа — Дмитрий Алексеевич вспоминает, как мать удержала его от желания вытащить из мусорного ведра черствую французскую булку, выброшенную соседом-партработником: «Будем гордыми!»
Ее блокадная лирика — стихотворный цикл «В осаде» — не только образец высокой поэзии, но документ огромной эмоциональной силы:
…«В кухне крыса пляшет с голоду…»
…«После ночи дежурства такая усталость, что не радует даже тревоги отбой…»
…«На стене объявление: «Срочно! На продукты меняю фасонный гроб. Размер ходовой…»
И — совсем перехватывающее горло:
Эти стихи, датированные 1941—1943 годами, будь они тогда же опубликованы, вернули бы их автора на очень высокую поэтическую орбиту, но… И нельзя сказать, что Крандиевскую забыли — едва кольцо ленинградской блокады было прорвано и связь со столицей восстановилась, в московском клубе писателей 12 ноября 1943 года прошел ее творческий вечер (авторитетные писатели Маршак и Федин прислали Наталье Васильевне вызов). Оставалась самая малость — издать книгу, в которую вошли бы и ранние, и написанные в последние годы, самые страшные месяцы, стихи. И Крандиевская составила такой сборник, и название ему дала — «Дорога», и издательство «Советский писатель» даже договор с автором заключило, но…
23 февраля 1945 года умер Толстой. За этим ударом через год последовал другой, не менее страшный: после доклада Жданова о Зощенко и Ахматовой и партийных постановлений о журналах «Звезда» и «Ленинград» издательство пересмотрело свои «идеологически неправильные» планы и книга Крандиевской была безвозвратно погублена. Свет она увидела только через два десятилетия после смерти автора, в 1985-м, с предисловием еще одного бунинского ученика, Валентина Катаева.
Без него
Оплакивая Толстого, любовь к которому Крандиевская сохранила до конца своих дней, она за два послевоенных года написала цикл стихов его памяти. Писала, вспоминая и заново переживая жизнь с ним. Их бегство из взбунтовавшейся России и то, как смотрели они вдвоем с палубы увозившего их в неизвестность парохода на проплывающий за бортом берег Трои. И тот, один из счастливейших в ее жизни день в Пасси, когда она поставила на рабочий стол Толстого вазу с желтыми маками, а он с благодарностью сказал жене, что цветы всегда помогают ему собраться с мыслями…
В конце жизни Наталья Васильевна много болела, почти полностью потеряла зрение. Но до последнего дня сохранила живой ум, ироничный взгляд на мир. Родные вспоминают, как сын устроил мать «по блату» в больницу старых большевиков, и Наталья Васильевна при этом известии молодо рассмеялась — «их сиятельства» всегда относились иронично к советскому словарю.
Умерла Крандиевская-Толстая 17 сентября 1963 года. Но и сама смерть не сделала ее ближе к Толстому — похоронили Наталью Васильевну не рядом с ним, на мемориальном Новодевичьем, а на питерском Серафимовском…
