ЭКСПЕРИМЕНТ
Орал, согнувшись, держась за спину:
- Что же человеку, еле стоящему на ногах от боли, вы не поможете? Нет у меня с собой денег! Нет!
- Неотложку вызывайте! – Отвечал каменнолицый молодой человек за стойкой.
С улицы некто зашёл в контору, где предлагали сдать любые анализы, и сулили различную медицинскую помощь.
Он зашёл, скрючившись, держась за спину; шаркая, добрёл до гладкой стойки, за которой восседал добротный, крепкотелый, наглый сотрудник, и, шамкая, стал просить о помощи, жалуясь на вдруг скрутившую боль в спине.
Тот, навесив дежурную улыбку, тотчас завёл разговор о плате, и человек, как бы спохватившись, добавил, что вышел из дома, не взяв с собой денег.
Тогда губы молодого человека вытянулись в суровую нитку, и он рёк:
- А как вы хотите – без денег получить помощь? Извините, так не бывает.
Согнувшийся заорал:
- Я еле стою! Вы же медики! Неужели нельзя помочь!
- Вызывайте скорую. – Услышал в ответ. – Бесплатно не работаем!
- Вы же медики!
- Мы не медики, а бизнесмены от медицины! – рявкнул молодой.
Вдруг человек разогнулся, и улыбнулся зло.
- Бизнесмены? Оно и видать. Я-то прикинулся, проверить хотел – может ли кто теперь бесплатно помочь, а если кто и впрямь, страдая, зайдёт – неужели не поможете?
Молодой поднялся за стойкой.
- Слушай, мужик, а ну моторь отсюда! Щас охрану вызову.
Человек вышел, усмехаясь.
Метро неподалёку втягивало и выплёвывало толпу, огни качались и текли, шустрые ребята раздавали рекламу.
Ядовито-зелёные огни аптеки слоились по асфальту.
Человек шёл, глядя на огромный, сияющий, вечерний город; город, вчера ещё нежно заснеженный, но сегодня, благодаря капризам ноября, текущий суммой плавленого снега; он шёл и думал – о деньгах, о сути жизни, о том, какими стали люди.
Он думал тягуче, напряжённо, и ему становилось не по себе.
Тёмный силуэт церкви на фоне мрачного неба казался окаменевшим бессмысленным динозавром.
Человек оглядел силуэт, и растаял в одном из провалов: начинались дворы, где каждый фонарь редок, как изгнанник-царь.
СТАРИЧОК ВИНЫ
Сетка снежная была мягко наброшена на прозрачный простор, как трал многочисленных переулков на город.
Снег тёк, мокро блистая и переливисто посверкивая, и человек остановился на огромном мосту, глядя в водный, в зигзагах ряби антрацит, на котором быстро таяла снежная пена…
Он смотрел так упорно, как будто вглядывался в былое – тягучее, неприятное, силясь найти в нём знаки, объясняющие всё.
-…и вот подал бы – было бы проще, подавать надобно, необходимо, хоть птичкам, хоть старичкам…
Человек обернулся резко, напугано – с лицом, будто вымятым из войлока стоял рядом старик – тощий, кадыкастый, с волосинками на красном яблоке кадыке; старик, напоминавший прореху пространства, или щель, в которую может выскользнуть важное посланье.
- Что? Что?
- Подавал бы, говорю, хоть мне, хоть тогда, про чего вспоминаешь, глядя в речку, да броситься не решишься, и было б глаже, тише было бы на душе, на душонке-мышонке, тише, говорю…
Человек побежал, слегка оскальзываясь, но всё же уверенно, и так же уверенно – какой-то звериной припрыжкой, - старик следовал за ним – даже не шлёпнулся ни разу.
Он догонял человека, бормоча адской скороговоркой:
- А я знаю, всё знаю, всё-всё!
И скелет вываливался из шкафа сознанья убегающего человека.
- Не убежишь-шь-шь…
Шипел змеёю преследователь – сей странный, сей необычный…
Люди растекались; тёмные предзимние, ноябрьские тени мелькали, точно собравшись водить запоздалые хороводы, и пышность рекламных огней, была сродни махровому ужасу, расцветающему в недрах сознания убегавшего.
В переполненный автобус вскочил, быстро прошёл через турникет, протиснулся во влажную, пёструю толпу, но старичок точно сидел на плече, бормотал с задышкой:
- Знаю, знаю…
И пахло… не то прелью, не то ацетоном.
- Виною пахнет, виною, - бормотал старик.
Они вывались из автобуса вместе, преследователь почти висел на убегающем, и, казалось, сейчас взгромоздится ему на шею – а тот всё бежал, бежал: в праздной и такой объяснимой попытке ускользнуть от былого.
ВЕЧНО ТЕКУЩАЯ ПРОТОПЛАЗМА ЖИЗНИ
Малыш с красным пластиковым чемоданчиком, в котором лежали крупные, игрушечные медицинские инструменты, очень деловито – в третий раз за час отправлялся на кухню – лечить бабушку, готовящую ужин.
- Ой, доктор, вы опять меня полечить? Ну, подождите секундочку.
Малыш раскрывал чемоданчик, и, достав стетоскоп, вставлял себе в ушки.
Отец, лежа на диване в комнате, представлял это – как раскрывает чемоданчик, раскладывает инструменты, слушает маму – свою бабушку.
- А у вас ещё был приём, доктор, а? – Спрашивала бабушка. – Много больных?
- И-ах… ой, - отвечал малыш.
- Да что вы говорите! – и бабушка явно всплёскивала руками. – Ну как у меня, ничего?
- Дя! – слышалось восклицание малыша.
Отец лежит на диване.
На маленькой подложке кусочек бумаги, на котором он записывает пришедшие в голову строчки.
Он вспоминает: старая квартира в огромной коммуналке, и мама – молодая и сияющая – играет с ним; кажется, он, по возрасту такой же, как его малыш сегодня, и вспоминается длинный, зелёный, пластмассовый солдатик, какого вертел в руках.
У мамы те же интонации, что теперь, хотя прошла вечность – лёгкая вечность, перисто вместившая его почти пятидесятилетнюю жизнь.
- Всё в порядке, доктор? – слышит он. – Ну, приходите попозже. Буду вас ждать, доктор.
Вот он малыш – очень деловит со своим красным чемоданчиком.
Он раскрывает его, вываливая на диван ножнички, скальпель, стетоскоп, молоточек, маленькие проводки.
Он исследует отца, улыбаясь, и тот, улыбаясь ответно, глядит в его глаза – такого же цвета, как у отца, - и ощущает густоту вечно текущей протоплазмы жизни.
ДОМ СУПИТ БРОВИ
Дом сорокалетний, но супит брови, как старик – много видел смертей, много раз по его лестницам выносили гробы, многие привозили в плотных, праздничных свёртках маленьких человечков… И старожилы уже сами не помнят, кто остался из первозаселённых, кто выехал, кто умер…
- В каком году Сашка переехал?
- Ты что – забыл?
- Ага.
- Пять лет назад.
Заходил по-соседски в однушку, выпивали на маленькой уютной кухне, как-то раз Сашка починил прохудившуюся трубу – вообще был рукастый.
- Надо ж… Я думал – года два.
Курят на лестничной площадке: один высоченный, под два метра ростом, жизнерадостный, в гражданском браке родивший вторую дочку, первая с женой осталась: давно развёлся; и – второй: мрачноватый, седобородый, но скрывающий свою мрачность, коли выпадает общаться с кем бы то ни было.
- Слушай, только на нашей клетке по-моему и остались те, кто въехал сорок лет назад.
- Не, почему? На втором ещё… Там бабка правда умерла, не знаю, кто теперь живёт.
- А под нами?
- Это рыжая что ли? Они снимают…
Общительная, рыжая, изящная молодая женщина – тоже иногда выходит курить, говорят…ни о чём, обо всём понемногу.
Четыре малыша теперь в доме, один – сынишка седобородого, трёхлетний, светленький, солнечный, очень подвижный малышок; он самый старший, три других ребёнка – девочки, и одна совсем кроха, меньше года ей.
Одышливый, толстый, пожилой выходит из квартиры медленно, точно ворочается в берлоге; несколько шагов к лифту и те даются с трудом – куда он может идти?
Рослый, шумный дед со второго этажа теперь болеет – уже окончательно похоже; часто у него бывает сын, помогает, а курить выходит к подъезду, на скамейке сидит, приветствует всех, иногда болтает с тем, кто присядет рядом.
Многие почему-то – не деревня же! – любят посиделки на этой скамейке: курят, лузгают семечки…
- Плазму на стену купил – шикарное изображение.
- У меня вообще телек сдох. На новый денег нет.
Окурок, совершив параболу, летит в урну.
Деловитая, среднего возраста, моложавая уборщица скупо здоровается со всеми, тщательно моя площадки, лестницы.
Ладно – жизнь как-то идёт. Она всегда идёт как-то, и в большинстве случаев мы – такими, какими себя находим в тридцать, в сорок есть продукт различных пересечений, которых не ждём.
Дом супит брови, глядя многооконно на тех, на других… на молодую мамашу, вывозящую крохотную дочку, на пожилую тётку, чьи щёки напоминают два куска мыла, на быстрых, джинсовых, мчащихся парней – у них дела! жизнь только началась!
Дом смотрит на всех – старый, опытный, могучий…
ОТЕЦ И МАЛЫШ
Через маленький, горбатый мост над оливковой, ленивой и какой-то тенистой рекой перешли с малышом, собираясь на дальнюю детскую площадку – с особо закрученными, разнообразными горками.
Малыш остановился в самом сердце моста.
- Ути… - показывал он ручкой на медленно сносимых течением уток.
- Ага. – Сказал отец. – Утки. Не взяли хлеба – покормить.
Малыш сделал движение крохотными, сахарными пальчиками, будто крошит батон, кидает бело-золотистые крошки.
- Ну, дальше?
Они спустились по лесенке, миновали ансамбль гаражей, прошли мимо сеток-рабиц, трава за которыми была буйной, густой, и маленькие шапки клевера привлекали толстых пушистых шмелей.
Сгущалось в небе, текло фиолетово, неопределённо, разводы лиловато струились, обещая…
- Ох, не успеем, малыш.
Но всё же шли к площадке, очень уж нравившейся малышу, шли упорно.
Брызнуло, окропляя тополиные тела скрученных гирляндами дворов – под тополями, чьи кроны были библейски обширны, не чувствовалось дождя, не долетали капли, застревая в бессчётных листьях.
Дождь поднажал, потекло гуще, струи стали чернить асфальт, и тополиная завеса уже не спасала.
- Давай-ка переждём.
И – к первому дому, под навес подъезда.
- Посиди на скамеечке, малышок.
И малышок уселся, болтая ножками, а отец, чуть отойдя, закурил.
Совершенно случайно глянув в урну, увидал скрученную, как в приступе злобы сотню – в совершенно пустой, не чистой ёмкости. Достал, озираясь, разгладил, сунул в карман. А вы бы как поступили?
Дождь увеличивал обороты, ответственный ангел уже не использовал маленькие сосуды, но – ковши, и пласты асфальта были черны, а рядом стоящий, недавно выросший дом весь точно оделся прозрачной плёнкой.
- Жаль, малыш. Ну, ничего – да? вечером, может, ещё выйдем.
- Выдем, - отозвался малыш, по-прежнему сидя на скамеечке.
Лиловые полосы неба слились в антрацитовую черноту, и ангел опрокинул целый котёл; тополиные листья закрутились жгутами, и застучало по асфальту, будто незримые барабанщики, поддерживающие ангела, заработали вовсю.
- Как нам до дома-то… - тихо произнёс отец.
Дождь смолкал, усиливался, прекращался, вновь вершил работу. Июль был жарок и дождлив.
Дождавшись просвета, отец воскликнул:
- Ну-ка, давай, перебежками попробуем.
Он подхватил малыша, удобно устроившегося на руках, и, стараясь держаться под кронами, с которых сейчас всего лишь капало, двинул к мосту.
- Ой, тяжёлый ты какой у нас стал!
- Зёлый…
И теснее прижимался к отцу.
Всё же влажно было, не спокойно.
Отец бежал. У гаражей пространство было открыто, и они намокли – не сильно, правда, дождь всё же проходил…
Река пенилась пузырьками, уток не было видно, и у начала первого длинного дома за мостом отец поднялся по ступенькам под навес. Опустил малыша.
- Подождём немножко. Тяжело всё-таки.
Поток, переливаясь прозрачно, иногда вспениваясь, бежал мимо ступеней, катился к реке, и мелкие камешки и ветки вскипали в нём, точно игрались.
Пожилой человек вышел из подъезда, поглядел на них, раскрыл зонт, и отправился по делам.
Из недр дома донёсся собачий лай.
Дождь не чувствовался почти, влажный воздух медленно наполнялся жарою.
- Ну, вперёд?
- Дя! – бодро отозвался мальчишка.
Отец снова подхватил его, спустился, перепрыгнул поток, и побежал, минуя изгибы и загогулины дворов, минуя обычные, такие привычные детские площадки, корпуса домов…
ШУТ
Долгое вглядывание в ночной антрацит едва ли приведёт к чему-либо, так подумал и уже было отправился спать, когда тень мелькнула краешком… потом отчётливей…
Ужели бессонница приносила плоды, и тень была не просто манипуляцией ночных сущностей, а сама существовала сущностно, отчётливо.
Шут просунул голову в бытовую дырку его кошмара, и показал острый, ярко-красный язык.
Хозяин одинокой квартиры дёрнулся, отстранился от окна, думая разно, и, отойдя, сел на диван.
Шут сидел рядом, и холодом повеивало от его разноцветного кафтана.
- А где же бубенчики? – спросил хозяин, чтобы как-то разогнать страх.
- Обязательно тебе и бубенчики! Хватит и просто – шутовского обличья.
- Перестань! Я же знаю, что ты…
Но шут очень длинными, тонкими, холодными пальцами потрогал руку хозяина. Тот отдёрнул ладонь.
- Ну как – существую? – посмеиваясь, спросил шут. – Ты лучше в зеркало гляди, а не в ночь, себя изучай, какие в тебе шуты и химеры, какое там разное-праздное-несуразное деется, а то, понимаешь, шутов из ночи вытаскивать всякий горазд…
На смятых простынях и с растерзанным сознаньем, вовсе без облегчения сна поднялся человек, побрёл в ванную по коридору, и, проходя, глянул в зеркало, игравшее яркою белизной, но там было только шествующее в трусах и майке отражение.
В ванной под холодным душем стало спокойнее, а уж после, попив кофе с бутербродами, и вовсе отошёл от пригрезившегося… Мало ли, как шутит мозг во сне! О, его устройство! Этот дворец – с массою переходов, лестниц разнообразных, столбов, сетей и проч. давно интересовал хозяина квартиры.
День, в общем, потёк своей чередой, человек ходил по всяким-разным делам, в одной конторе подписывал бумаги, которые потом вёз в другую, кокетничал с молодящейся секретаршей в третьей, ехал на такси, потом на метро.
Обедал в недорогом кафе, и борщ казался пересолённым, но остальное всё нормальным было – вплоть до чая с кексом.
А вечером – в ноябре коралловые сумерки горазды на раннюю работу, собралась одна компания, у доктора Подныкина.
- А! – вскричал Подныкин, открывая дверь, - сочинитель наш!
- Да, ладно тебе, - отмахнулся тот, доставая бутылку.
- Горючее всегда, кстати, - подтвердил Подныкин.
Зазебров, устроившись на диванчике, бренчал на гитаре нечто жалостное.
- Зазебров, перестань, - сказала тучная, пожилая дама: спиритка и теософка, которую, впрочем, никто не воспринимал всерьёз.
- А чего? Духов твоих распугаю?
- Ты не шути с этим Зазебров!
Бегайло шустро разливал по рюмкам…
- Мне вон того, тягучего, - дама указала на бутылку ликёра, и хотя стол и был накрыт хаотично, но бутылки чётко угадывались – в какой чего.
- Тебе водки? – спросил Подныкин новопришедшего.
- Ага.
Ещё кто-то стоял у окна, не принимая участия в застолье, глядел в сгущавшиеся сумерки.
- А ночь уже.
- Чего ночью не пригрезится, - сказал принесший водку.
- Ночь – опасное время, - банально заметила дама, восседая на стуле, как на троне, и потягивая ликёр мелкими глоточками.
- Да, мне тут шут один явился, - начал было…
- Этот? – прервали его, и человек, стоявший у окна, повернулся, и, принесший водку, узнал в нём одновременно – и себя, и ночного гостя.
Вскочил, опрокидывая стул. Зазебров заржал зеброй. Подныкин подскочил на одной ноге.
Шут приближался. Лицо его было серебристо-прозрачно, холодно, он высовывал красный язык…
С охапкой шмоток бежал по лестнице, и шут нёсся за ним:
- Стой, а выпить? А поиграть в монстриков? А с доктором посоветоваться?
Он прыгал через три ступеньки, выскочил на заснеженную, столь возвращающую к реальности улицу, бежал дворами, ускользая от преследователя, зная уже – обмирающим сердцем, зная, что дома…
- Чего ты там застрял у них? – спросил шут. – Я стол уже накрыл, водочку разлил. -
Садись, монстриков наших ночных обсудим. А то что – бегать-то…
И хозяин, вздохнув, бросил так и не надетые вещи в коридоре, прошёл на кухню, сел…
