МЕШОК СО ВСЯКОЙ ВСЯЧИНОЙ
Пухло устланное снегом дно маленького квадратного фонтана, бортики его кажутся зыбкими от снежных шапок и рукавиц…
Задворки павильона на ВДНХ; вечер декабря, расцвеченный массой огней, но сюда долетают только отдельные лучики – маленькие, как птички.
С малышом гуляли по выставке всё лето, по бортикам фонтана он возил машинки, нагружал их белыми камешками, что в изобилии окружали водомёт: целы, вероятно, и сейчас, но снег всё устраивает по-своему.
Идёшь под схемами деревьев, мимо старых павильонов, под фонарями; павильоны безжизненны, ибо вся жизнь выставки на сейчас сосредоточена вокруг огромного, разнообразно украшенного катка; идёшь, вспоминаешь, как малыш забирался на парапет того, или иного павильона, спрыгивал вниз, ликовал, задирая вверх ручонку, снова забирался.
А у маленького ипподрома долго стояли, глядя на лошадей, ловко берущих препятствия, и ты подсаживал малыша на гладкий столбик, поддерживал его – ему было уютно, как на хорошо отшлифованном стуле…
В районе ипподрома чернота, даже фонари не горят.
Центр выставки переливается пёстрым, текущим народом, дети несут шарики, кто-то ест мороженое; шумно, весело – правила предновогодья неукоснимы, как законы судьбы, которых не ведает никто.
Снег, всюду снег – истоптанный, богато не тронутый, переливающийся в сугробах; и ты идёшь одинок, как палач, хотя в жизни мухи не обидел, идёшь сквозь толпу, не чувствуя ни веселья, ни радости, а только груз лет – серьёзный, как мешок со всякой всячиной; идёшь, и вспоминаешь о малыше.
А ВОДКИ НАЛИЛА ТЁЩА
Бурело, густело, свинцовые полосы пошли, и хлынуло, захлюпало, вскипая, меняя цвет асфальта, запуская мутные потоки.
Прыгая, как цапля, задирая ноги, добежал, уже окроплённый, до первого подъезда, хряснул деревянной с дырою дверью, ворвался во мрак лестницы.
Две тощие тени маячили.
- А вот и третий! – гыкнул радостно один из алкашей, помахивая бутылкой с чем-то мутным. – Будешь?
- Чего это? Самогон?
- Да не, клейку развели малость! – гоготнул другой.
Отказался, разумеется. Стоял, ближе к двери, пока те, дымя Беломором, глотали из горла, густо матерясь, вспоминали какого-то Вовку.
Не выдержал – как соседство с грязным чем-то, больным. Выскочил.
Лило, бурлило, скручивало в жгуты, хлеставшие пространство. Все подъезды были полны, и ни под одним козырьком магазина не получилось бы укрыться.
На бульваре думал перестоять под деревьями, но лило так сильно, что густая июльская листва не спасала.
Кривые провинциальные улицы разливались, точно лишённые асфальтового покрытия.
Под деревом навеса – ремонтировали переход – вбился среди других людей; джинсы были тяжеленными, рубашка прилипла к телу, но холод слабо ощущался.
Машины, захлёбываясь, одолевали поднявшиеся высоко лужи.
Но… стихало, стихало.
Всё равно промок – пошёл, топая по воде, ботинками ещё зачерпывая дополнительно влаги.
А водки – налила тёща: когда переоделся и обсох.
ВЕРОЯТНО
Завтра откроются ёлочные базары, и великолепные, густо-зелёные, а в темноте таинственно-чёрные древеса мягко приникнут к сеткам ограждений; люди будут топтаться по снегу, и белая субстанция зима смешается с оторванными маленькими ветками…
Напряжение года разряжается спокойствием последней декады декабря, и, рано утром глядя в окно, где бело-жёлто-янтарный двор идёт ярусами, и бодро скрипят лопаты, и гаражи заснежены пухло, а громады домов светятся разноцветными квадратами, пожилой отец вспоминает куски года – трудного, долгого.
…гуляли с малышом на ВДНХ роскошным июлем, купаясь в солнечном сиянии, спускались к прудам, где подводная растительность текла жидким золотом, на ипподроме глядели на лошадей, а поливалки, орошавшие розы, нравились мальчишке больше громоздких фонтанов, и нёс его, прижимая к себе, мокрого…
После обеда нельзя ему было засыпать – ехали с матерью на дачу, и вот отец ведёт его, собранного, в матросском костюмчике, с забавным рюкзакчком, заполненным машинками, а рюкзачок в форме полосатого зайца.
В метро в основном большие люди, малыш прижимается к отцу, а пестрота Киевского вокзала льётся плазмой, вовсе не пугая малыша, стремящегося на дачу…
Отец – литератор, печатающий, не особо удачливый – весь год играл в угадайку с весьма известной газетой: никто не отвечал, но периодически печатали то статьи, то стихи; и утром, не в силах дождаться обновления на сайте, бегал покупать газету, стараясь по мускульному напряжению пальцев угадать, есть ли что-то, нет?
Садился на ближайшую скамью, нервно перебирал листы, расстраивался – к неудаче разве привыкнешь? Или торжествовал минутную победу, если вновь видел свою статью – через час уже забывая об этом…
Плазма любой жизни пропущена через основные фильтры, и пишущему с десяти лет, фильтр этот кажется единственным..
Малыш просыпается, и сразу требует мультики, и хорошо, если до того, как он проснётся, удастся написать рассказ.
Год играл драгоценной осенью, и в саду малышу понравилось, - раз, придя забирать его, отец видел, как он сосредоточенно, и затылочек так серьёзно круглился, рисует, а вокруг стояли другие детишки, смотрели…
Потом малыш начал болеть, ничего особенного, но в сад ходить не пришлось два месяца, хотя гулять разрешили, и познал, таким образом, крохотный человек прелесть снежных горок, блестящих в центре, как намасленных.
А вспоминать про собственное сочинительство – то строящее в мозгу прозрачные соборы, на манер средневековых, то отправляющее бедный мозг в угольный проран, то дающее стальные стволы фантастического леса, где мхи тысячелетне-мудры, почему-то не хочется – устал за сорок без малого лет…
Завтра появятся ёлочные базары, и последняя декада декабря сулит расплавленно-расслабленное нечто, мерное течение времени, и может быть, малыша, наконец, выпишут в сад, и даже удастся сочинить что-нибудь путное – Бог весть…
Вероятно, до смерти, тайной которой болеет с детства далеко ещё.
Вероятно.
ЧЕМ ВСЁ ЗАКОНЧИЛОСЬ
Дворцы казались роскошными, масса украшений испещряла их, и башенки, крытые патиной взлетали под самые дуги – ибо они заменяли здесь небо.
О! дуги были многоцветны, отливали синевой, горели красным, их сумма созидала плотный свод, на котором проступали буроватые пятна.
- Идёмте?
- Ага!
Ущелья возникали, где бушевала слюдянистая влага, странные холмы росли…
- Вероятно, тут можно вести раскопки.
- О, несомненно, и эти раскопки сулят многие.
Они шли – очень разные люди, попавшие в неизвестное место; их вела жажда приблизиться к роскошным замкам, чья красота завораживала.
Потом дракон захлопнул пасть – и всё закончилось тьмою и смертью.
КОДА НЕ ВЫВЕСТИ…
От розового огромного каменного дома, набитого коммуналками тесно, как сотами, по лесенке можно было спуститься в соседний двор, где инвалид постоянно чинил старую Победу, и в соседнем доме, не таком большом, жила Наташа Раввикович: весёлая златовласка…
Или – родители дружили?
Или – с нею ходили в сад…
Осенний сквер, крытый смуглой бронзой листвы, был великолепен, и Наташа, забегая вперёд, набирала пригоршни листьев, кидала в тебя, кричала, веселясь:
- Я твоя весна! Я к тебе пришла!
- Почему весна, Наташа?
Ходили мы вместе в детский сад, или нет? Общались ли просто, по-соседски?
Будто жизнь – это сплошная расшифровка детства: напряжённая, нелепая, ибо всё равно никакого кода не вывести – как не узнать, когда умер вечно чинивший Победу инвалид, как не узнать, удачно ли сложилась Наташина жизнь, и жалкая попытка удержать на бумаге лицо и голос – свидетельство скромной быстротечности: или довод в пользу одинокой черты между двумя датами на могильной плите.
ПОРА ВСТАВАТЬ
Утренний скрип дворницких лопат виснет в тёмно-прозрачном декабрьском воздухе, создавая своеобразную музыку – о! весьма далёкую от органной.
И, тем не менее, это именно музыка – во всём богатстве ассоциаций, когда плавая в розоватом облаке дрёмы, представляешь ярусами идущий вверх двор – от нижних, убираемых ныне пластов снега – желтовато-белого; через зачехлённые им гаражи и схемы высоких деревьев – к домам, уже расцвеченным прямоугольниками окон.
О! Онтология окон – нечто, открывающее (приоткрывающее) дебри бытия, где кофе варится, и муж опаздывает на работу, и ребёнку неохота вставать в школу.
Десять дней до Нового года, но он отмечается уже, отмечается внутренне многими, не говоря о нарядных витринах, и ёлках, наряженных даже в детских песочницах на заснеженных площадках.
Вчера малыш, остановившись у одной из них, пробовал сорвать стеклянную конфету, и ты останавливал его, убеждая в её несъедобности.
Капает время, или идёт кусками? Каков его окрас? Ныне снежный, но – пёстрый, в гамме предстоящего новогоднего праздника.
Как известно: предвкушение лучше праздника.
И утренние часы, окрашенные музыкой лопат, в чём-то лучше дневной плазмы, вовлекающей в суету мегаполиса, куда вливаешься крохотным живым шариком, снабжённым хитрейшим устройство психики.
Пора вставать!
