ЛИТЕРАТУРНАЯ РОССИЯ
Литературная Россия сложна и многообразна – раскалённое столичное бурление уравновешивается тихими провинциальными гаванями, поэтические и прозаические корабли которой красотою оснастки превосходят столичное производство; бурная игра метрополии в литературный и премиальный процессы, долетает до российских весей разве что в форме уродливых брызг, всё равно вызывающих зависть у обойдённых – а таковых, разумеется, большинство.
Карта литературной России причудлива, как наша современная жизнь, в какой старики и дети – корни и побеги естественного дерева жизни – точно не принимаются в расчёт; а известность любого гаера из мира шоу-бизнеса многократно превосходит известность любого учёного, или поэта. Карта эта пестрит белыми пятнами – вовсе не замечаемыми из игривых метрополий, игнорируемыми тусовками обеих столиц; между тем содержательность этих белых пятен гораздо выше производимого в мегаполисах – и оттого, что соблазнов меньше, и воздух не так пропах деньгами, и от более чистого, незамутнённого представления о реальности, ещё сохранённого жителями провинции.
Но Россия нынешняя, кажется, вовсе не замечает пёстрого бурления России литературной, вся деятельность которой, как творчество средневекового алхимика было ограничено его лабораторией, ограничена ею самой – нет у нас широко известных авторов, кроме сочинителей детективов, нету!
Не верите?
Спросите сто людей подряд на улице знают ли они того, или иного превозносимого тусовкой писателя, или поэта (не говоря о провинциальных авторах) – и убедитесь: не знает никто.
Либо – несколько человек из ста, что погоды не делает.
(Только не проводите подобный опрос около ЦДЛ!).
Почему же Россия, всегда бывшая логоцентричной, эту логоцентричность отвергла?
Одного ответа, разумеется, нет и быть не может, но веер их будет окрашен траурными тонами: тут и бесконечная, бурливая борьба за выживания, не оставляющая времени для глубокого чтения, и, отчасти, вина самих литераторов, слишком увлёкшихся всевозможными словесными играми и выкрутасами, и потеря доверия к слову – ибо говорят все, и говорится всего столько, что в потоке оном можно утонуть; и утрата самими писателями ощущения служения, без которого литература превращается в пустые игрища…
Ответов много – нет одного, увы: совпадёт ли когда-нибудь жизнь литературной России с жизнью просто России.
ВОРОВСКОЙ СЛЕНГ И АДЕКВАТНОЕ ВОСПРИЯТИЕ МИРА
Критик N., отвечая критику Z., терзавшему в статье поэтессу C., пишет: Ты наехал(!) на литератора с сильной крышей(!)…
Всё нормально. Осталось выяснить, где мы находимся – на базаре? В воровской малине? На сходняке авторитетов? Ибо сленг – оттуда.
Сленг – адское понижение языка, превращение его играющих, смысловых высот в чёрные низины, предложение всем опуститься – туда, где простота хуже воровства.
Сленг естественен, увы, - у каждой более-менее многочисленной группы будет свой язык, но воровской сленг, так мощно, так отвратительно грязно заполнивший нашу жизнь – худший вариант языкового упрощения.
Допуская его и в будничную речь, человек опускается до зверино-пещерного, нагло-агрессивного уровня, а уж когда феня попадает в стихию литературного языка, деформация последнего чревата…
Слишком чревата, ибо умное высказывание заменяется грубым и плоским, пусть содержательно верным, - но тяжёлый, как висмут, окрас этих слов, нечто изменяет в сознанье читающего, точно утверждая новый языковой канон. Псевдо-канон, конечно.
Ибо литература для того и существует, чтобы поднимать читающего вверх, настраивая душу на парение – а не на скитания в грязных низинах, и если происходит обратное, литература перестаёт быть собой.
Воровской сленг – колоритный сам по себе; великолепно его использовал в ряде стихотворение, например, И. Сельвинский; но это – нечто вроде экзотического яства, которое не должно становиться повседневным питанием.
Когда оный речевой пласт проявляется повсюду – и в речи политиков, и в бытовых обсуждениях, и в литературе, мы, незаметно для себя, допускаем искажение собственных сознаний.
А с искажённым сознанием нельзя адекватно воспринимать мир.
ЛИТЕРАТУРА И СОЦИУМ
Жизнь социума многообразна, и, если с внешней стороны, основу её составляют деньги, то взгляд более глубокий откроет подземные течения и представит гудение всё тех же извечных человеческих руд.
…ибо мальчишка, стянувший у родителей купюру, будет мучиться терниями предстоящего наказания с накалом Раскольникова, переживающего идею свою и воплощение её, как боль – как восхождение на колокольню боли. Впрочем – будет ли сегодня? Не есть ли нагромождение теперешнего социума явление уникальное: в том смысле, что утверждение Канта: Две вещи потрясают нас – звёздное небо над нами и нравственный закон в нас - более не работает? И не есть ли современный социум доказательство того, что совесть всего лишь социо-культурный мем, и не более?
С внешней стороны – да, ибо гонка за выживание, давящая власть денег, тотальная несправедливость искажают людей, превращая их в карикатуры, но – наличествует и другая сторона – потаённая, сокровенная, более важная, нежели очевидная. И, пребывая на ней, подросток, да и взрослый по-прежнему глядят в звёздное небо, испытывая таинственный трепет, и мучаются вибрацией душевных струн, сталкиваясь с несправедливостью.
И тогда на сцену выходит литература – королева с бесчисленными благородными вассалами.
Литература не популярна? Без сомнения.
Но невозможно статистически учесть сколько стихотворений прочитывается в одинокой человеческой ночи, и сколько раз люди обращаются к классике – пусть фрагментарно, обрывочно – ища ситуации, схожие со своими, равно ответы – или выходы из тупиков.
Литература, будучи не менее древней, чем государство, не обладает его жестокостью, предлагая различные решения вопросов, помимо насилия, всегда являющегося единственным надёжным государственным инструментом.
Человек подобен губке – и не законы же, или циркуляры разных госструктур впитывать ему…
Будучи одним из лучших проявлений социума, литература – мерно, по чуть-чуть, с существенной световой составляющей – меняет человека.
Очень медленно?
Увы.
Но другие явления меняют его ещё медленнее.
МОЩЬ ЛЕОНИДА ЛЕОНОВА
Леонид Леонов шествовал по ступеням века, творя свой собственный миф.
Языковая мощь, проявившаяся уже в ранних рассказах и повестях, организовывала каждую страницу, каждый абзац даже, как каменный спуск в глубину яви – яви, более сложной, чем лаборатория алхимика со всей её аурой, и при этом включающей именно алхимические поиски правды – если не окончательной истины.
…Ибо герметическая алхимия подразумевает не работу с различными природными материалами, но работу над собственной душой, с постепенным устранением из неё всего негативного, ради выплавления философского камня: драгоценного цветка собственной души.
Леонид Леонов мог бы стать своеобразным поэтом – блестящая игра в графоманию в «Записках А. П. Ковякина» свидетельствует о таковых его возможностях, но в какие стихи (если только в эпос!) можно вложить было всю каменную, золотую, стальную, страшную, благородную оснастку ХХ века?
Тут необходима была проза.
И – зазвучал волшебный леоновский голос.
Первая часть «Барсуков» - может быть из лучшего, что было написано в первой трети века: густота и пластика текста столь велики, что каждая фраза оживает, вспыхивая необычном фонарём смысла.
Галерея образов выстраивается естественно, и глядят на нас старинные фотографии: фотографии людей, которых больше не произведёт природа, нет-нет…
Собственно, на зарядской части «Барсуков» следовало бы остановиться, ибо последующие две некоей искривлённой переогромленностью несколько напоминают бред, хотя стилистически не уступают первой.
Бред?
Ну что же – в ХХ веке было много бредового.
Переогромленность вообще свойственна Леонову – и как буйство языковой живописи, избыточность красок, когда иной абзац из «Дороги на океан», или «Вора» тянет на самостоятельный рассказ; и как глобальное выстраивание своей пирамиды – работа, отлившаяся в огромный финальный роман, в каком есть нечто и от органного звучания, и от глубины древле-русского скита.
Скитская жизнь, данная несколько шаржирована в «Соти», была выпуклым сгустком стремления к вере – какую в ХХ веке едва ли обретёшь…
Излом леоновской трагедии обозначался многажды в большинстве романов, кроме блистательного «Вора» и первой части «Барсуков» - излом заключался в контрасте между советизмом, необходимой долей сервильности и жаждой огромного эпоса, излом и приводил к срывам, вроде многих провальных глав «Русского леса», не убавляя языковой мощи.
О! она никогда не изменяла Леонову, или он ей – даже в статьях мускульное напряжение фразы, необыкновенное языковое чувство также сильны, как в художественной прозе.
Художественность – как оправдание жизни, ибо без неё всё гаснет серой хроникой заунывных будней.
Но – помимо художественности нужна и важна боль – линия проколотого нерва, ведомая Леоновым от Достоевского (и цветовая гамма у него часто серо-бело-чёрная, как у Фёдора Михайловича); эта боль – за униженных и оскорблённых, количество которых у ХХ веке увеличилось в геометрической прогрессии.
И – без оной, нету литературы, особенно русской.
Мощь, гущь, дебрь – типично леоновское, очень русское, отчасти запутанное, проявляемое системой образов, сложных, как сумма зеркал, как принцип двоения, воплощённый Фирсовым и его двойниками из «Вора»; сказовая мощь, могутное повествование о гуще и дебрях ХХ столетия организовали феноменальный свет прозы Леониды Леонова, которая, не пользуясь популярностью в современном мире, продолжает исподволь работать на правду и высоту.
«ПЕТЕРБУРГ» АНДРЕЯ БЕЛОГО
Красное домино – в разрывах движения – истово мечется по петербургским проулкам: это домино-предчувствие, домино-страх, домино, сконцентрировавшее в себе излом грядущего: поход за правдой всегда оборачивается тоннами крови.
…А в трактире чуйка басит:
- Чаво бы ни то…
И половой, подвижней ртути, мечется, стремясь угодить.
Громадой вырисовываются петербургские пейзажи: великолепный медный всадник прокалывает главою туманы, мрачно-величественный Исаакий подавляет фантазию, роскошные особняки хранят богатство и таинственность жизни.
И – карета уносится в волглую перспективу.
И – мелькает домино, мчит по страницам романа – может быть, первого великого романа ХХ века…
О, эти речевые перебивы прозы Андрей Белого! Взрыв в каждой фразе! Мучительные дребезжания пустот и страхов! Тремоло и синкопы, музыкальность оформления любой страницы…
Но это – новая музыка, адекватная, если только, Стравинскому; музыка мучительная, пред-вестная.
Лесенка фраз – как лестница строчек: почему Андрей Белый не написал роман в стихах?
Посчитал, что стихом не передать всего напряжения-натяжения времени?
Проза рвётся, снова возникает пейзажами и характерами, и чьи-то жуткие глаза глядят вам прямо в душу, прожигая, как могут глаза старинных икон.
Будет ли взрыв?
Их будет много – ибо всё начнётся с Петербурга, ибо грохнет именно в нём, и круги разойдутся по всей стране.
Аблеухов в тёплой роскоши домашнего кабинета перебирает бумаги, размышляя о Российской империи.
Знает ли он, что дикому её, роскошному цветению уже приходит конец?
Тремоло, синкопы…
Иная фраза скачет на одной ножке – как расшалившийся Коленька.
Домино мечется по проулкам, выбегает на Дворцовую площадь, расплёскивает красный цвет.
ХХ век начат. Итог ему – с чётким анализом, беспристрастный и мудрый – не подведён, увы.
Но высится громада первого значительного романа века.
НОБЕЛЕВСКИЕ КАПРИЗЫ
Нобелевский комитет, как московская погода по Булгакову – известен своими капризами: кто только из совершенно забытых, а то и никогда не получавших широкую известность писателей не получал пресловутую динамитную премию, но… присудить её рок-певцу, сколь бы раскручен он не был…
Конечно, в отличие от премий по физике, химии, медицине и физиологии Нобелевская премия по литературе не является критерием качества, показателем значимости – и из-за отсутствия чёткой шкалы литературных оценок, и из-за меняющейся политической конъюнктуры, и из-за своеобразной разнорядки: раз в пять лет нужно дать женщине, раз в десять – представителю испаноязычного мира, и т. д. - но поскольку шум вокруг того или иного нобелиата всегда стоит изрядный, то создаётся иллюзия нужности литературы, и вот теперь производитель рок-шума получает изрядные деньги. А что? Всё правильно – деньги к деньгам, как иначе?
Тем более, границы поэзии в современном мире столь размыты…
Правда, случалось и истинным поэтам быть отмеченными: Хименес, к примеру, был лауреатом, И. Бунин, Габриэла Мистраль, Э. Монтале, Ш. Хини – но это так… несколько исключений, а большинство писателей, удостоенных отметины, неизвестны ныне даже специалистам по национальным литературам.
И вот теперь – рок-музыкант.
Высота и проникновенность текстов, используемых рок-исполнителями, приводит в восторг… толпы, это известно, но разве вкус толп должен быть показателен?
Если удостоен певец, то почему бы не дать премию Д. Трампу?
А что – тоже автор ряда книг.
Почему бы не отметить ею Рокфеллера? Вполне интересные мемуары…
Да и нашим следовало бы постараться, подналечь на шведов (известно, что просто так, потому, что хорошо пишешь, премию эту не получишь никогда, тут нужно серьёзное политически-денежное вмешательство), у нас-то всевозможных рок-реп сочинителей пруд пруди.
И крайне странно, что до сих пор обходят Джоан Роулинг – вот уж кто показатель успеха!
Впрочем, капризы щедрой барыни – они и есть капризы, и, представляя ряд не награждённых, хотя бы Л. Толстого, Х. Ибсена, А. Чехова, Т. Гарди, Ф. Кафку, Р. Музиля, М. Пруста, Д. Джойса – и, сопоставляя их с лауреатами – скажем, Р. Сюлли-Прюдомом, Р. Эйкеном, фон Хейзе, К. Гьеллерупом, П. Бак, Г. Деледдой, думаешь, что премия эта пострашнее динамита, ибо разносит реальную литературную империю таким зарядом фантомных наград, что под обломками гибнет здравый смысл.
Так, что всё нормально. Рок-певец, так рок-певец.
