Балтин
Михаил Анищенко, считая своим учителем Юрия Кузнецова, избрав его любимым своим современным поэтом, ничуть не зависим от него ни интонационно, ни стилистически, ни сущностно; однако, думается "Суд Синедриона" М. Анищенко - эта грандиозная, полыхающая красками смыслов и метафор поэма, - вызвана к жизни и огромным даром поэта, и... тем, что последними творениями Кузнецова были именно мистические поэмы на евангельские темы...
(Не есть ли всё подлинное поэтическое творчество - подспудно живущее в каждой поэтической психике желание комментировать Евангелие, дающее образцовые стихи, пускай и без рифм?)
У Михаила Анищенко много поэтических козырей, не убиваемых карт: роскошь его метафор порою ослепляет, неожиданность эпитетов представляет определяемый предмет со стороны, о какой читатель и не подумал бы, но главное, что поражает в сочинениях Анищенко - свобода дыхания: долгого, пронизанного сиянием высокого летнего воздуха; дыхания, льющего строку к строке так, что неизвестно, что испытываешь сильнее: потрясение? заворожённость? может быть, ощущение счастья?
Буридан слушал о воле Творца, ничем не ограниченной, кроме выбора идей: светящихся шаров, обитающих в собственном мире; и думал про осла, застрявшего между двумя копнами сена, ибо его мозг (своеобразная, серо-бурая, в кровяных прожилках, каша) никак не мог выбрать, какую именно копну начать жевать, и рот осла, работавший вхолостую, загонял штырь голода глубже и глубже, пока бедное животное не сдохло между двумя роскошными, ароматными горами сена.
Буридан слушал учителя Оккама, чьё вдохновение порою контролировалось сухостью мысли, но универсалии, сиречь общие понятия, наплывали угрожающим объёмом абсурда, а количество мелких, волосатых чёртиков на острие иголки всё множилось и множилось. Гипотетической иголки.
Гипотетические рассуждения, ибо чём их можно обосновать?
Видения сливались суммами золотых точек, поднимались короной, вновь распадались на множество блестящих шаров, стремительно несущихся в фиолетовую воду...
- Ангелы, свергнутые в юдоль, - думала тщедушная девушка, твердя молитвы.
Она изучала Писание, основы семи свободных искусств, причём символическая фигура каждого воспринималась отчётливее, чем словесная масса книг; она постигала латинскую патристику и литургику.
Тонкой кисточкой василевс забирает немного пудры из ковчежца, украшенного крестом: эта розовая пудра мерно ложится на его атласные, только что обработанные брадобреем щёки...
Кресты повсюду, на всех безделушках, на массе предметов: крошечные и большие, золотые, искусно составленные из драгоценных камней, из дорогих пород дерева: Христос, заблудившийся в лабиринте роскоши.
Лицо евнуха - самого властного советника, самого грозного врага - по бабьи морщинисто и брюзгливо: с каменным терпением он ждёт завершения туалета императора, чтобы начать свою словесную игру.
Искуснейший, серый, как в реальности, украшенный перламутрами и жемчугами, пел соловей, услаждая слух василевса, которому надоел орган, радовавший раньше за трапезой...
Но и соловей надоел ему, поющий одно и то же, на ветке, чьи листья были из изумрудов, тончайше оправленных золотыми нитями, и клетка, понятное дело, была золотой - дар с востока, но как называлось государство, откуда послы, в числе прочего привезли и этого соловья, василевс не мог запомнить.
Единственным серьёзным государством он почитал свою империю, к тому же старел, мозги ржавели, и вот раз, когда соловей выводил очередную руладу, император метнул в клетку тяжёлый кубок - да так сильно, что клетка упала, и птица замолчала.
