другие авторы
Снежинки, как мошки, кружились в свете машинных фар, Саша старался ехать медленно, мало ли что может случиться в дороге. Береженного, как известно, бог бережет. Выехали за город, городскую картину сменила стена леса вдоль дороги. Вдруг машина дернулась и заглохла. Саша осторожно съехал на обочину, Оля открыла глаза:
- Что случилось? Бензин?
- Не похоже, недавно заправился. Машина – рухлядь. Давно бы поменял, были бы деньги. Посиди, пойду, посмотрю, что там.
- Давай нарядим ёлку? – предложил Матвей, усаживаясь рядом со мной.
- Ты от скуки совсем рехнулся, Мотя, - ответила я, переворачиваясь на живот и подставляя солнцу спину.
- Расстегни мне лифчик, чтобы не было белой полосы.
Что было потом? А потом Матвей исчез на целую неделю. Никто из наших общих знакомых не знал, куда? Я звонила по всем известным телефонам. На работе сухо поинтересовались, кто ему я. Что ответить? Сказала – «знакомая». Ответили, что «информация закрытая». Домашний телефон выдает длинные гудки. Мобильный – ровным голосом сообщает, что «абонент не абонент». Со мной так не обходился ни один из моих немногочисленных поклонников, начиная со школьной привязанности Вадика. Наоборот, я сама обожала устраивать «проверку чувств» - пропадала из поля видимости молодого человека, ввергая его в растерянность, даже в панику. С удовольствием собирала доклады родственников и верных подруг: «приходил», «звонил», «беспокоится, просит перезвонить» и т.д. Нынче мне же досталось по макушке другим концом этой палки. Верно говорят: как аукнется, так и …
Через семь дней, когда я была готова на всё, чтобы прояснить ситуацию, Матвей позвонил сам, поздно вечером. Говорит, как ни в чем ни бывало:
- Привет, Любаша. Я ужасно соскучился по твоим изумрудным глазам.
Практика моя в Баргузинском леспромхозе началась с грандиозной пьянки, а продолжилась ломовой работой на лесоповале. В недоброе утро тракторист Филиппенко слишком резко дернул счокерованные хлысты, и одна из вершин оторвалась. Выпущенный, точно из тугого лука, обрубок дерева метровой длины угодил мне прямо в голову. Очнулся я уже в вахтовом вагончике. О работе в таком состоянии не было и речи, но и лишний иждивенец в тайге никому не нужен. С ближайшим лесовозом меня спровадили в Лебяжье. Именно там, в домике старухи Максимовны, у которой я снимал угол, произошла самая странная встреча в моей жизни.
Первый день вынужденного отдыха я просто отлеживался, пытаясь глядеть в окно, за которым набирала силу весна. Но весна перед моими глазами расплывалась – сотрясение мозга давало о себе знать. А наутро второго дня Максимовна, не в силах смотреть на мои мучения, отправилась за знахаркой (к доктору идти было нельзя: травма на производстве – со всех премию снимут, а я все же не совсем пропащий эгоист). Вернулась через два часа изрядно навеселе и сказала, что скоро Ведьма будет. Она называла ее Ведьмой, а настоящего имени не упоминала.
В обед, когда я пытался выпить хотя бы бульончик, который мне сварила хозяйка, дверь избы неожиданно растворилась. Даже Максимовна, которая прожила в этом доме все свои 80 с лишним лет, проходя в сенях, что-нибудь задевала, громыхала сапогами, ведрами, роняла коромысло с гвоздя. А тут, будто ветром дверь распахнуло. Через порог из темноты сеней шагнула женщина. Максимовна, как увидала ее, сразу же засобиралась в сельпо – суетливо похватала авоськи, тертый кошель и пулей вылетела на улицу.
До поздней осени передняя изба в Танином доме не топилась. Хозяйка большого семейства Пелагея, овдовев в сорок лет и оставшись без мужниной подмоги, берегла дрова для печки. Она, родимая, и грела, и кормила, и лечила. В голландку же шли мелко изрубленные талы, щепа со старых бревен, соломенные бустылы, прогорающие в одно мгновение. Тепла хватало только на погляд, если усесться поближе к огню и долго смотреть на разноцветные языки пламени, чутко вслушиваясь в потрескивание и шорох прогорающих полешек и сучьев.
Несмотря на колотун, установившейся в их горнице, казалось, до морковкиного заговенья, Таня каждый вечер угнездивалась в холодной постели, стараясь своим дыханием согреть крохотное пространство, укрывалась с головой под одеялом. Она любила мечтать, может быть, поэтому быстро засыпала, и во сне ей грезились блины. Румяные, с хрустинкой по краям, похожие на маленькие солнышки…
Утром сон становился явью. Из двери, ведущей в заднюю избу, тянуло знакомым и родным хлебным запахом. Гремела сковородка по шершавым камням шестка. Шипела и вздувалась маленькими пузырчатыми холмиками блинная закваска. Сковородник под ловкими руками матери мелькал туда-сюда, ныряя то внутрь печи, источающей жар прогорающих углей, то прямо к столу, где на чистом полотенце росла стопка тонких блинчиков. Именно блинчиков, затеянных на утрешнике, чуть разбавленных кипяточком, чтобы получились с оспинками-узорами. Рядом, в глубоком блюдце, источая сладость, янтарно поблескивала сметана.
