Марина была из номенклатурной семьи. Ну, почти номенклатурной. Папа был завхозом на одном из складов системы Совмина. В советские времена это означало очень много: специальные продуктовые пайки, спецателье по пошиву одежды и обуви, спецсанатории и базы отдыха, спецквартиры в спецрайонах и так далее. Вся жизнь, начиная с покупки унитаза и заканчивая лечением в больнице или устройством на работу, проходила под грифом «спец». Она привыкла к этому и плохо представляла, как другие люди обходятся без такой разумной организации быта и всей жизни.
Родителей Марина не любила. Но делать было нечего. Отец был поставщиком этих всех Совминовских благ. Мать была главным кредитором. Она уже много лет работала в Управлении драгметаллов Минфина и получала большую зарплату, не считая бесконечных взяток и просто подарков в виде золотых украшений и безделушек.
Но больше всего Марину раздражала бабушка, которая не желала адаптироваться к условиям городской квартиры. Антресоли она называла полатями, балкон – террасой, холодильник – ледником, а все, что приходилось убирать за кошкой, именовала «говны». Бабушка угрюмо терпела свою дочь, презирала ее мужа и никогда не упускала случая напомнить внучке, какая та уродина с тяжелыми, как у отца, волосатыми ногами и острыми глазками.
Марина действительно была некрасива, но в ней было много других достоинств. Она вязала и шила. Вернее, в основном, перевязывала и перешивала, давая вторую жизнь всему, что шло на выброс. Ни одно пальто из тех, что обычно сначала годами валяются в дальних углах на дачах, потом служат защитой от весенних заморозков для нежных огуречных всходов и, в итоге, обреченно ложатся на деревянных порогах в виде драных половиков, не прошло мимо ее умелых рук.
Ткань отпаривалась над кастрюлей с горячей водой, разрезалась, а потом на свет появлялись лоскутные покрывала, коврики, прихватки, половички и прочие предметы домашнего интерьера, призванные служить их обладателям напоминанием о ее доброте. У Марины был свой фонд из этих поделок специально для подарков бедным родственникам и разным просителям.
А еще она любила делать то, чего другие не делали никогда, или делали крайне неохотно. Например, она любила мыть жирные сковородки. Еще любила подбирать разные вещи. То есть, не коллекционировать антиквариат, а совсем другое. Если на дороге валялся носовой платок, то она никогда не проходила мимо, а обязательно поднимала его, дома стирала, а потом им пользовалась. Если же на помойку кто-то выносил отжившие подушечки, коробочки или что-то еще в этом роде, она тоже относила все это домой, приводила в порядок и всегда находила разумное применение любым, казалось бы, уже бесполезным вещам.
Никакая мелочь в ее хозяйстве не пропадала. Обмылки она складывала в обрезки от чулок и потом этой импровизированной мочалкой мыла посуду. Старые вещи всех членов семейства складировались и ждали своей очереди для того, чтобы обрести вторую жизнь в ее руках. Синие сатиновые трусы отца шли на половые тряпки. Бабушкины и материны разноцветные панталоны расчленялись, потом из них удалялась ластовица, которую Марина каждый раз нехотя, с тяжелым сердцем выбрасывала, а остальная часть использовалась в качестве кухонных тряпок. Получалось очень мило. Использованный тюбик с зубной пастой разрезался и выскабливался изнутри, бинты, как в полевом госпитале, кипятились и сворачивались в трубочку. Все одноразовые принадлежности у нее были многоразовыми. В служебной столовой она никогда не оставляла без внимания оставленный кем-либо порционный сахар, а аккуратно заворачивала его в салфетку и уносила домой.
Папа у Марины был бонвиван и любитель женщин. Поэтому, когда в доме появлялась ее любимая Подруга, папа расцветал, убегал в свою комнату и доставал заветные припасы из Совмина: эксклюзивный коньяк и деликатесную закуску. С трудом он выдерживал паузу, пока Подруга общалась с его дочерью. Вскоре он тихо появлялся на пороге комнаты и умоляюще просил: «Пойдем ко мне, поговорим». Это был его час, и делить его он ни с кем не хотел.
Крошечный столик сервировался по всем правилам. Все было тоже маленькое и изящное: тарелочки, почти игрушечные вилки и, главное, узкие хрустальные рюмочки.
Он резал и разливал все сам, получая удовольствие уже от самой подготовки таинства. Потом торжественно приглашал Подругу присесть и плотно закрывал дверь. Дочь до этого праздника не допускалась. Хотя, собственно, она не очень-то и стремилась слушать откровения «папашки». А ему было, что рассказать. Как в войну мучился, как попал в плен на работы в Германию, как работал на хозяина-немца, который до сих пор, сволочь, жив и здоровее его самого. «А после войны…», - отец вздыхал.
Он тогда мечтал, что, если не прибьют и не посадят свои же, то после войны он женится. И жена его будет маленькой, со светлой головкой. Даже придумал, как звать ее будет: «Моя Цыпочка…», – тут он с тоской несбывшихся желаний останавливал взгляд на Подруге. Еще он мечтал о том, что по вечерам они вместе будут петь под патефон песни Утесова и Шульженко. И еще, что жена будет встречать его с работы всегда радостная, легкая, в ярком шелковом халате. А он будет носить ее на руках и баюкать, как ребенка.
А получилось так, что жену и от его песен, и от него самого тошнит, и всю жизнь ходит она по дому в женских байковых штанах до колен вместо юбки. И всегда денег ей мало. А ведь он и так дает предостаточно! А сколько он по-настоящему получает, ей все равно никогда не докопаться. Отец горестно вздыхал: «Ну, что теперь говорить, жизнь прожита, дочь уже совсем взрослая». Конечно, сам видит, что каракатица.
«Это она в мать, – опять тяжело вздыхает он, - нет в ней того, что мужику нужно. Только тебе и могу сказать. Ты уж Маринку не бросай, она и так помоешница, а скоро просто в бабку свою превратится. (ненависть тещи к зятю была взаимной) Может... это, как его… познакомишь ее с кем?»
Маринин отец со своей женой не ладил с самого начала. Он любил покупать все вкусное, носить все модное, а она к этому была равнодушна и свои деньги складывала на сберкнижку. Он любил красивое – она полезное. Он хотел уюта в доме – она стремилась делать карьеру. Ребенка родили безо всякого желания.
К тому времени он уже понимал, что ловушка захлопнулась и, если вход был рубль, выход будет два. Бывшему военнопленному, батрачившему в войну на немцев, скандал на семейно-бытовой почве был совсем ни к чему. И так, чудом, без образования и с сомнительной биографией на Совминовский склад устроился. «Конечно, не чудом, помогла одна... карамелька…», - отец мечтательно заводил глаза.
Марина родилась вне любви и практически не понимала, что это такое. То есть, конечно, догадывалась, что за словом «любить» что-то скрывается. Но что – понять не могла. Родители ее, в общем-то, любили: отец обеспечивал спецобслуживание везде, где можно, мать - финансовое благополучие и доступ к драгметаллам.
Их в доме было великое множество - две деревянные шкатулки, скорее похожие на ящики для посылок, чем на изящные емкости для хранения украшений. Там лежали кольца, цепи, бусы и что-то еще, чему и название подобрать трудно. Все было большое, прочное, с разноцветными камнями и сделано на заводах, которые курировала мать. Марина эти драгоценности не носила. Она любила их перебирать, разглядывать пробу золота и камни на свет.
Вот, собственно, в этом и заключалась любовь родителей. Она была вещественна и конкретна. Ее можно было потратить, а можно сохранить на черный день. Впрочем, возможность потратить была абсолютно умозрительной.
Подруга же была слегка недоразвитая, поэтому Марина старалась быть на страже и ее интересов. Во-первых, вовремя предупредить о последствиях очередной возможной глупости, а во-вторых, грамотно перехватить что-либо интересное из материальных ценностей, если та опять надумает их продавать.
Марина по-своему любила Подругу и желала ей счастья – материального, осязаемого, так, чтобы и потрогать можно было, и сохранить. «Сберкнижку оголять нельзя», - терпеливо втолковывала она. Но руки ее бессильно опускались, когда она узнавала, что оголять Подруге нечего, потому что сберкнижки у той никогда не было.
- Как же ты живешь без нее? - изумлялась Марина.
- Ну, примерно так же, как и ты с ней, - удивлялась в ответ Подруга.
- Ты хоть знаешь, что фронтовикам пенсию повысили? И Марина объясняла, что за такой информацией надо следить, что всем ветеранам пенсии повысили, а, значит, и ее отцу: «Не проследишь, он обязательно заначит!» Но Подруга не следила и все делала наоборот. И Марина страдала оттого, что тощий груз неиспользованных материальных ресурсов так бездарно плывет мимо и вдаль.
Вообще-то, их жизни не должны были пересечься нигде и никогда. Но у Марины была одна тайная страсть, которой она стеснялась и которую скрывала от родителей: она любила кино. Но не просто смотреть фильмы. Она любила и знала мировой кинематограф, как зримое доказательство того, что есть мир, где живут как-то по-другому. Так, как ей иногда хотелось, но было совершенно непонятно «как».
Там, в том мире, люди любили совершенно неконкретно, и их все тянуло на красивые, но глупые поступки. Там не говорили о том, что сберкнижку оголять нельзя, там мужья и жены не имели заначек или тайных вкладов на сберкнижках. Это было захватывающе и страшно. Пока Марина смотрела на экран – было захватывающе. После этого – страшно. Она любила кино и любила кинематографических красавцев. На стене ее комнаты висел самодельный, доставшийся ей задаром, портрет Жерара Филипа.
Безответная страсть разрешилась желанием писать на эту тему. Родителям говорить об этом было стыдно. Марина потихоньку записалась в Школу юного журналиста при журфаке МГУ. Там, в четырнадцать лет, она со своей будущей Подругой и встретилась. Первый раз Марина подошла к ней в раздевалке, специально уже одевшись для выхода на улицу, в натуральной шубе и добротных сапогах, сшитых на заказ в Совминовском ателье.
Будущая Подруга на семинаре раскритиковала рецензию Марины на фильм «Родная кровь». По ее словам, никакого особенного благородства со стороны героя Евгения Матвеева не было, потому, как была у него любовь. Подруга настаивала на том, что герой фильма совершил благородный поступок, взяв в жены практически нищую с тремя детьми.
Дискуссия носила шумный и бестолковый характер. Вся аудитория подключилась, и в финале, все переругались. После окончания занятий Марина из принципа подошла к своему оппоненту и пригласила ее домой. Оппонент, застегивая синее пальто из «Детского мира», с удивлением уставилась на диковинный мех росомахи, сугробом лежавший на голове и плечах Марины, но, помявшись, кивнула.
В знаменитом доме архитекторов, стоящем подковой на Ростовской набережной, в чудесной квартире с окнами на Москву-реку Марина показывала будущей Подруге свои сокровища: коллекцию открыток с юга, слайды с мест закрытого отдыха, и, главное, заветные шкатулки.
Скоро Марина убедилась, что мечет бисер перед свиньями, вернее, перед свиньей. Открытки будущую Подругу не заинтересовали, за просмотром слайдов она ерзала и глубоко, по-коровьи, вздыхала, а шкатулки вызвали у нее совсем непонятную реакцию: она, как диковинных зверей, рассматривала кольца в мощной оправе и даже не пыталась их примерить. Единственное, что ее заинтересовало, это портрет Жерара Филипа. Марина рассказала, что нарисовала его одноклассница, способная к этому делу девчонка. Подруга опять по-коровьи, вздохнула, но теперь уже от зависти.
Марине все же хотелось поразить свою гостью чем-то более существенным. Та жила на окраине Москвы в девятиэтажке, а Маринина мама называла таких «срань». Пришел с работы отец. Принес большой пакет. В пакете были свертки из тоненькой, полупрозрачной бумаги с проступающими нежными, жирными пятнами: по четвергам выдавали продуктовый спецпаек. Марина осторожно разворачивала бумагу и произносила неведомые названия, показывая на розовато-бежевые куски мяса: «Это шейка, а это карбонад. Некоторые думают, что это одно и то же. А на самом деле – они разные. А это, – Марина торжественно открыла узкий сверток, – «Кремлевская колбаса». Только Кремлю на стол идет, вкусная невероятно. А как пахнет! Хочешь понюхать?». Будущая Подруга скоро засобиралась домой.
Но Марине хотелось дружить и говорить о глупых, не имеющих отношения к реальной жизни вещах, о том мире, где все так непонятно и где можно добровольно жениться на голодранке с тремя детьми. Она звонила Подруге домой, ждала ее после занятий в Школе журналиста, приезжала к ней в гости на ее окраину. Привозила с собой буханку хлеба и банку горчицы. Объясняла, что с пустыми руками приходить неприлично, а в магазинах, кроме этого, ничего нет. Будущая Подруга от дружбы увиливала. Все ее время уходило на большую, настоящую любовь и уроки. Хорошо еще, что статьи для Школы в МГУ писались как-то сами собой.
Однажды слушателям Школы было дано задание написать репортаж о выставке Матисса на Волхонке. Это была первая выставка его картин из Парижа, и очереди стояли от метро. Марина отнеслась к заданию исключительно ответственно. Отец за неделю заказал билеты, и в выходной она уже ходила по залам, внимательно разглядывая яркие, диковинные картины с густыми, упругими мазками. С выставки она пришла в плохом настроении. Что-то было, но в руки не давалось. Как назвать, как передать? Да и что, собственно говоря, передавать?
В положенный срок состоялось обсуждение работ юных дарований. Подруга начала издалека: как она стояла в очереди. «Ну, конечно, таким дурам только и стоять в очередях», - в этот момент Марина презирала и Подругу, и себя за дружбу с ней. А та нудела, что она такие вот очереди любит. Что люди в таких очередях совсем другие. Или, может быть, становятся совсем другими, потому торчат на морозе и ждут, когда можно будет увидеть красоту. Что она любит смотреть на их лица и угадывать, что это за тип, и чего он тут мерзнет. Так она размазывала долго, а другие сидели, развесив уши, и слушали. Получилось у нее совсем не о выставке, а о том, как все ходят и смотрят. В общем, как сказала бы бабушка, - говны. Только на бумаге.
Но, несмотря ни на что, Марина продолжала дружить из всех сил. Помогала, доставала, советовала. Дарила на праздники прихватки и половички.
Прошло три года. Подруга подала документы на филфак МГУ. Марина, вопреки родительской воле, собиралась на киноведческий факультет ВГИКа. Не поступили обе. Недобрали по баллу. Началась рабочая жизнь: вместо Школы журналиста – Школа жизни. Через год Подруга опять поступала на филфак. И поступила. Марина поступала в Институт стали и сплавов, где преподавали знакомые ее мамы. Она опять не прошла по конкурсу. Но тоже поступила.
Потом было много чего, в основном, у Подруги. Ранний брак, ребенок, пеленки с конспектами. И сама она была бестолковой, и жизнь ее складывалась тоже по-дурацки. Но Марину эту ободряло. Не то чтобы она радовалась ее проблемам, просто появилась реальная возможность дружить. То есть, делать полезные и добрые дела Подруге и рассчитывать на ее готовность общаться, говорить о жизни и о том непонятном, что в доме Подруги просто висело в воздухе.
Там все дружно тряслись друг над другом. Старорежимная бабка обожала своего старорежимного деда и по старой памяти называла его «мой Светоч». Оба родителя носились со своим выводком: бестолковой дочерью, сыном-дураком и внуком, который так некстати появился на свет, несмотря на все предупреждения и советы Марины не делать этого.
Отец этого блаженного семейства все время безответственно «оголял сберкнижку», а деньги в их доме вообще хранились в шкатулке под зеркалом, вероятно, в ожидании того дня, когда их просто обчистят. Как бы сами намекали, что, гости дорогие, можно брать, сколько хочется. Правда, денег-то там было грош с копейкой. Непонятно, как только им хватало?! Марина вспоминала тяжелые разговоры своих родителей о ценах и о том, на что дальше жить. А эти довольны и даже бедными себя не чувствуют. Хотя, так жить, как они, в этой конуре да на подножном корму, денег действительно будет хватать.
Побывала она у них на даче. Конечно, как и следовало ожидать, дачей именовался курятник на шести сотках. Только и радости, что наелась она там ягод на всю оставшуюся жизнь. Еще никогда в жизни не собирала, не запихивала в рот, не жевала и не глотала она с такой скоростью. Смородина была в самой поре, и упускать такой шанс было бы преступлением.
Обеденная трапеза в тот летний день надолго запомнилась Марине ощущением явного перебора по части вареников и чувством глухого раздражения. Из лучших побуждений захватила она с собой, кроме традиционного хлеба с горчицей, банку своих любимых «рижских» шпрот – выкроила из отцовского пайка.
Напрасно Марина придвигала нарядную баночку поближе к себе и с тоской провожала взглядом каждую потерянную для нее рыбку: хозяева наперебой угощали ее своими плебейскими разносолами и, не смущаясь, нахваливали Совминовский деликатес. «Нечуткие и прожорливые люди», - решила она.
Что Марине у них сначала нравились, так это их поездки за грибами. Пару раз она с ними съездила в лес, но так собирать, как они, ей совсем не хотелось. Трудно было смириться с тем, как охотно рассказывает их папаша всем встречным-поперечным о самых грибных тропинках.
Она стала ездить на Совминовскую базу отдыха на Истре и собирать грибы с матерью. Дело пошло. Они собирали много и быстро. На обратном пути прикрывали грибы листьями, а всех прохожих с их вопросами посылали по направлению, где стоял мертвый хвойный лес. Там не росло ничего, и можно было быть спокойными.
(Продолжение следует)
